Злая это штука – зависть. Любой может подхватить

Осень стояла поздняя. По утрам уже стыли лужи. Ветер дул холодный с гор.

Снимали мы где-то за Кордаем. Нашли натуру в каком-то дальнем селении. Местные, понятное дело, всполошились. Ну это как водится: кино приехало! Ух-ах, шум-гам. Ребятишки носятся, под ногами путаются. В кадр лезут, мешают. И тут подходят ко мне двое местных. Серьезные. Отводят в сторонку.

– Слушай, – говорят, – тут один старик хочет тебя видеть. Пойдем, посиди с ним.

– Зачем? – спрашиваю. – Чего он от меня хочет?

– Ничего, – отвечают. – Поговорить хочет. Ему скоро 84. Доживет – не доживет, никто не знает. Он уже год как с постели не встает. Что ты ему можешь дать? Посиди, послушай. Он как узнал, что ты приехал, обрадовался.

Ну вот, думаю. Не хватало мне еще ходить тут стариковские разговоры слушать. Времени и так в обрез, график горит синим пламенем. Полезного метража наснимали с гулькин нос. К тому же накануне продюсеры-умники три раза подряд ночные съемки поставили. Спать охота. Но эти двое не отстают: пойдем да пойдем. Что тебе стоит? Уважь старика. Посиди с часок, от тебя не убудет.

Ну я и пошел. Куда деваться? Думаю, если опять начнут мне стихи читать поэты хреновы или сценарии совать о подвигах своих в молодости, сразу встану и уйду.

Прихожу. Домик саманный, неказистый, давно не беленный. По бокам штукатурка местами паутиной растрескалась и осыпалась. Палисадник какой-то, весь в бурьяне. Лошадь неприкаянная по двору ходит. Пес лежит у калитки, не реагирует никак на чужака. Старый, наверно. Или надоело ему уже все.

Женщина в платке встретила. Невестка, видимо. Или дочь. Провела в дальнюю комнату. Там действительно ждал меня старик. Борода клинышком. Сам весь высох. Кожа да кости. Но глаза светятся. Увидел меня, заулыбался. Приподнялся с постели.

– Заходи, – говорит, – садись. - Хорошо, что заглянул.

– Здравствуйте, дедушка, – вздыхаю я. – Зачем звали?

– Вот, весной умирать думаю, – отвечает старик. – Готовлюсь. Пожил, хватает. Поел, попил. На внуков посмотрел. Что еще нужно? Благодарен Всевышнему за все. Жил как мог, по совести. Ну, старался, по крайней мере. Воровать не воровал, но, если получалось, тащил. Не скрою, было. Тут уж как все. Где лес, где уголь, где корма, где еще чего. Сказать, что сильно наглел, не могу, но не святой.

С женой повезло. Прощала мне многое. Умная. У каждой кастрюли ведь своя крышка должна быть. Чужая не подойдет. Вот и у нас так вышло. Детей мне родила хороших. Вырастили.

О чем жалею?

Вот смотри. Не знаю почему, но не выходит у меня из головы одна история. Много всякого вроде повидал: и било меня, и кромсало, и смерти в глаза не раз заглядывал, и в тюрьме... Словом, есть что вспомнить. А тут все про Бейсена думаю.

– Какого Бейсена?

– Ты слушай лучше и не перебивай, – заворчал дед. – А то мне трудно прерываться. Чего ты сразу галопом? Попридержи малость…

Я замолчал. И старик через паузу продолжил.

– Как началась война, всех мужиков забрали. Потом их всех там убило. С войны вернулся только отец моего близкого друга Бейсена. Он был старше меня на год. Мы тогда с ним по соседству жили. Через два дома. И вместе всегда. И в лес за дровами, и за водой. А времена тогда голодные, сам знаешь. Как перепадет что поесть, поровну делили. Но он всегда незаметно старался побольше мне отломить, потому что у меня ребра выпирали, как на доске стиральной. Я мог их пальцами обхватить. Мы тогда с ним в школе учились. Хотя какая там учеба? Работали на равных со всеми в отделении. Меня на молотилку послали силос рубить, а Бейсена на кузницу. Сам колхоз от нас в километрах десяти был. А что до учебы, то все в одном классе: и старшие, и младшие. Одна учительница на все предметы. Школу устроили в конюшне. Вечерами там темно было, ничего не видать, лампы не жгли, экономили. А Бейсен у нас был самым сильным в классе. Никто не мог в одиночку с ним справиться. К тому же он был самым умным. Лучше всех по всем предметам. В особенности по математике...

Тут старик откинулся на подушки. Видимо, устал. Перевел дыхание и дальше.

– И вот однажды вернулся его отец с фронта. Комиссовали его по ранению. Руку оторвало по локоть, но зато живой. И вот все невзлюбили его за это. Бейсена, имею в виду. Хотя, подумать, он-то тут при чем? Повезло просто. Но мы ж дети. А дети как? Дети жестокими бывают. Особенно, если кому-то счастье свалилось на голову за просто так. Они ведь как думают? Почему кому-то все, а мне – ничего? И отчего-то меня эта ситуация больше всех расковыряла. Не могу смотреть, как Бейсен висит на отцовской шее и тот уцелевшей рукой волосы ему ерошит.

И замыслил я нелепое. Начал подговаривать остальных устроить Бейсену темную. Мол, давайте подкараулим его на ферме и проучим. Нечего, мол, задаваться. Там, на ферме, удобный такой закуток был. Между кошарами. Со всех сторон его стены обступали, выходишь и заходишь через одни двери, бежать некуда.

Так и сделали. Дождались, когда все взрослые по домам разойдутся, и Кортык – самый младший из нас – сказал Бейсену, что на ферме кукурузу раздают. Он туда прибежал, и как только появился в закутке, мы на него тут все и набросились. И давай его колотить.

Больше всех я старался. Прям не знаю, что на меня нашло. Такая злость из меня вдруг поперла. Такая горечь! И что интересно: бил и плакал. В голос прям. Как будто не я Бейсена, а он меня бьет. Как будто он виноват во всем. В том, что мерзнешь вечно без зимней одежды. Что есть хочется постоянно. Что мать плачет ночами украдкой. Что неохота вставать ни свет ни заря и тащиться на эту долбаную молотилку. Что темно в школе и тоскливо. Что устал от всего. Волком выть хочется. Что… Что мой папка не едет домой…

Короче, за все я тогда отыгрался на Бейсене: и за то, что он самый сильный и самый умный, самый добрый и щедрый. За то, что веселый такой, радостный… Но самое главное – за то, что ему одному привалило такое счастье с отцом. Одному на все село. А что тогда для нас село – десяток домов. Для нас, пацанов, это ж целый мир. А разве можно, чтобы только одному повезло на весь мир?

…Злая это штука – зависть, скажу я тебе. Не в силах люди ее побороть. И заразная к тому же. Легко передается и легко пристает. А после жжет изнутри. Любой может подхватить. Это же болезнь из детства. Неокрепшие души ею болеют. Невыросшие. Иной от зависти делов может натворить таких, что потом сам удивляется. А кто-то и загнуться может, если вовремя не остановить.

Жестоко мы его побили тогда помню, Бейсена-то бедного. Он потом месяц в школе не появлялся… А потом они куда-то переехали. Всей семьей...

Вот как это было.

Старик глубоко замолчал. Я тоже. Не хотелось нарушать тишину. Да и о чем тут спрашивать?
– Много чего я себе списал за свою жизнь, – добавил лишь старик совсем уже обессилевшим голосом. – Много чего. А вот этого себе простить не могу.

Он прикрыл глаза. Видно было, как вздулись вены на его ослабевших руках. Лоб покрылся бисеринками пота. Лицо его сделалось суровым и отрешенным.

– Ну все, – выдохнул он. – Иди.

И я пошел. К себе на базу.

И пока шел, такая тоска вдруг на меня навалилась. Придавила плитой, не разогнуться. А если по правде, то стыдно стало. Стыдно за то, что не хотел поначалу идти. Что уговаривать себя заставил. Мялся чего-то. А ведь что старику от меня надо было? Да ничего. Просто поговорить. Душу отвести. Да и кто я ему? Так, человек из далекой и шумной жизни. А я даже имени его не спросил…