"Левиафан": Испытание неудобной правдой

5 февраля, после долгого ожидания, в прокат выходит фильм Андрея Звягинцева "Левиафан". Едва ли не уникальный случай, когда картина, выложенная в Интернете, вызвала яростное обсуждение еще до выхода на большой экран и в буквальном смысле расколола общество.

"Дело Звягинцева" стало чуть ли не политическим процессом. Главное, что инкриминировалось режиссеру, это то, что он снял мерзость на потребу Запада, который именно такой хочет видеть Россию: пьющей, беспросветно разлагающейся и брутальной. Международное признание прямое тому подтверждение: приз Каннского фестиваля за сценарий, главная награда Asia Pacific Screen Awards, "Золотой глобус" и номинация на "Оскар".

Вместе с тем, назвать "Левиафан" чернухой, национальным предательством и фуфлом может либо слепой, либо совершенно недалекий.

Не далекий от пресловутых принципов социалистического реализма. Эти принципы, как известно, требуют от искусства "правды характеров", "достоверности", "положительного героя" и "победы добра над злом". А раз у Звягинцева ничего этого нет, то никак нельзя считать его картину произведением искусства. Неправда все это, ложь и провокация. Поклеп на Россию, национальный позор и предательство. Именно так и заклеймили "Левиафан" национал-патриоты, причем зачастую даже не видя фильма.

Однако не это плебейское осуждение картины удручает больше всего, а, скорее, непонимание. Неспособность понять. Упрощение и уплощение зрительского вкуса, развлекательный ширпотреб и превращение кино в понятный, легкоперевариваемый продукт, напрочь отучили зрителя видеть в кино искусство. Этот зритель во всем видит буквальность и ищет документального правдоподобия, совершенно не понимая того, что называется условностью кино. И как в таком случае этот зритель должен воспринимать "Левиафан", который является притчей (причем не только российской, но и общечеловеческой)? Как этот зритель, искалеченный прямолинейностью и "хеппи-эндом", может читать язык кино с его образностью, метафорами, символами и главное - с отсутствием хеппи-энда?

К слову сказать, Андрей Звягинцев всегда имел четкую позицию по поводу "света в конце тоннеля", надежды и "хеппи-энда": прорыв к свету и катарсис должны происходить в душе зрителя, но никак не в фильме. Иначе в людях ничего не изменится.

Как выразился один из критиков фильма: "Левиафан" похож на Россию: здесь много красивых пейзажей и мало смысла". Пейзажи в картине действительно великолепны (как-никак, Михаил Кричман - один из лучших операторов в российском и мировом кино). И это не просто картинка, а Изображение. Масштабная панорама земной тверди и морской стихии в прологе и в финале картины, равно как и мистическая музыка Филипа Гласса (опера "Эхнатон") служат здесь контрапунктом той неотвратимой трагедии, которая разворачивается в человеческих душах. Вот поэтому зрителю для просмотра "Левиафана" так необходим большой экран! Без этого не будет погружения в первобытную стихию и бездну фильма, глубинного проникновения в режиссерский замысел и его воплощение.

Что касается "прочтений" картины и смыслов, то здесь нерадивый критик не угадал. Их в фильме предостаточно. И каждый отвечает на сакраментальный вопрос: про что кино?

Самый очевидный ответ лежит на поверхности. "Левиафан" - о бессилии и беззащитности простого человека перед чудовищным монстром - всесильной и всепоглощающей машиной государства и церкви. Именно этого монстра - государство - английский философ Томас Гоббс и назвал Левиафаном, "смертным Богом", подчиняющим человека.

Конечно, картина Звягинцева сделана с намеком на библейскую историю Иова с его отчаянным вопросом: "За что?". Но опять же связь здесь не прямая, а условная. Ветхозаветный Иов потерял все и обрел благодать, не теряя веры. Герой же "Левиафана" никогда этой веры не имел.

Образ главной героини фильма Лили (которую великолепно играет Елена Лядова) едва ли не самый интересный в фильме. И вот почему. Она единственный персонаж, который пытается спастись в этом жестоком и несправедливом мире абсурда. Да, она не случайно Лиля (скорее - Лилит), которая несет в себе грех искушения и прелюбодеяния. Ее желание любви греховно, но в этом чудовищном противоречии есть какая-то отчаянная искренность и хрупкая надежда на спасение.

Лично для меня "Левиафан" - это прежде всего картина о тотальной невозможности общения. Доверительность и искренность в мире "Левиафана" не возможны в принципе, впрочем, как и способность улыбаться. Откровение, искренность и признание здесь никому не нужны, они пресекаются на корню. Окриком, отказом, грубым словом. И поэтому мат в этом отсутствии нормального общения и языка - самая естественная "норма". И поэтому предательство и измена в этом отсутствии человеческого - самое естественное следствие.

Звягинцеву, как никому другому в современном кино, близок нерв "морального беспокойства". Подобно Кшиштофу Кесьлевскому, в каждом фильме он снимает свой "Декалог". В "Левиафане" эти нравственные заповеди тоже предельно обнажены: "не прелюбодействуй", "не возжелай жены ближнего", "не лжесвидетельствуй".

Во всех картинах Звягинцева незримо присутствует некая запредельность инфернального. Ад в человеческих душах. Эта темная бездна перешла из "Возвращения" к героям "Изгнания" и вкрадчиво вошла в благопристойную "Елену". Но "Левиафан" стал уже космическим воплощением бездны. Свет еще не вошел в мир героев Звягинцева. И любое упоминание о Боге здесь - либо ложь и обман, либо подлость и лицемерие. В "Левиафане" нет Бога, но не потому, что он умер, как полагал еще Ницше, а потому, что он еще не пришел в этот мир. Звягинцев как художник не видит в той жизни, которую изображает, никаких признаков живого и истинного Бога. Когда он найдет его (и найдет ли вообще) - неизвестно, а врать он не умеет.

Вопрос "Кому на Руси жить хорошо?", не потерявший со времен Некрасова свою актуальность, сменился у Звягинцева другим вопросом: кому правда глаза колет? Оказалось, что многим. Правда ведь удобной не бывает. И если для самого режиссера его четвертый фильм стал смелым и бескомпромиссным художественным высказыванием, то для зрителя "Левиафан" обернулся испытанием неудобной правдой.