Черно быль
Хорошо помню, как впервые в мое сознание вошел Чернобыль. Не катастрофа на атомной станции, а Чернобыль как крах традиционной официальной пропаганды.
Середина восьмидесятых годов. Сибирь. Еще нет Интернета, мобильников, обычная телефонная связь малодоступна, а в телевизоре всего два канала - первый и второй. По обоим - программа "Время" как главный поставщик новостей. И вдруг в эфире появляется обличительный репортаж из Шереметьева. Про паникеров-иностранцев, спешно покидающих Москву. Дескать, ох, уж эта заграница, как обычно пытается бросить тень необоснованных подозрений на советскую родину. А на самом деле ничего не случилось. Репортаж этот я смотрел краем глаза, не понимая, что происходит. Почему иностранцы бегут из столицы? Чего "ничего не случилось"?
Это было первое сообщение о событиях в Чернобыле. Даже не о событиях - сразу контрпропаганда вместо информации. Иностранные СМИ вовсю трубили о конце света, но советское телевидение в это время показывало массовую демонстрацию трудящихся в Киеве. Под ласковым весенним солнцем, щедро сдобренном радиацией. А в Минске в те дни выпал оранжевый дождь. Дети собирали воду из необычных луж и плескали ею друг в друга. Никто ничего не знал. И только в семьях специалистов хлопали плотно закрывающиеся форточки.
Я узнал об этом 10 лет спустя, когда приехал работать в Белоруссию. То, что когда-то, в Сибири, казалось далекой, чужой бедой, вдруг встало перед глазами в полный рост, когда мы со съемочной группой ехали в чернобыльскую зону вслед за президентом Александром Лукашенко. Тогда глава государства каждый год в конце апреля объезжал районы, пострадавшие от аварии. В этот раз он был как-то особенно гостеприимен. Постоянно подзывал меня к себе:
- Вот, Александр, попробуй чернобыльского хлебушка. Президент ест, и ты отведай. Или пойдем, водички местной попьем.
И камеры местных и российских каналов снимали президента в чернобыльской зоне.
- Когда-то здесь было опасно, - говорили журналисты. - Но теперь в эти места вернулась жизнь. Вот президент общается с местными жителями. И они тоже считают, что здесь вполне можно жить.
- Приезжайте, - улыбался президент. - Приезжайте сюда, живите, работайте. Мы всех примем.
Кортеж Лукашенко отбыл из Хойников в Минск, а мы сняли еще два эпизода.
Длиннющую очередь у поселкового универсама. К приезду главы государства, как тогда говорили, выбросили дефицит. Подошли поближе рассмотреть. Кости. На прилавках лежали кости с жидкими остатками мяса. Это за ними выстроилось половина поселка.
Местное кладбище, на котором хоронили и тех, кто после аварии умер в больницах. Здесь наш дозиметр зашкаливал.
Пока оператор торопился набрать нужных кадров, звукорежиссер решил отслушать сказанное на встречах с президентом. И над радиоактивным погостом вдруг раздалось еще раз:
- Приезжайте сюда, живите, работайте, мы всех примем.
И жуткий треск дозиметра на кладбище. Как хохот безумного. Мы всех примем…
Десятилетие спустя власти занимались самым главным своим делом - управляли государством. Перед объективами телекамер подавали жизнь в нужном ракурсе. Другая страна, другие люди во власти, с памятью чернобыльского чудища. Но все по-прежнему: мы не можем думать о каждом человеке в отдельности, у государственных людей иная забота - общество в целом. Жила бы страна родная. И нету других забот.
Почему Кремль так долго молчал о чернобыльской катастрофе, этим молчанием обрекая на гибель минских детишек у оранжевых луж? Опасались паники? Оберегали спокойствие миллионов, жертвуя тысячами? У власти есть такое право - жертвовать чужими жизнями?
…А еще через несколько лет я работал на Дубровке. "Норд-Ост". Около тысячи заложников в руках террористов. Рано утром, по дороге на съемку, слушали в машине радио. Женские голоса по телефону в прямом эфире:
- Только не надо штурма. Договоритесь с ними. Иначе нас взорвут!
На задворках Дубровки спряталась тяжелая строительная техника. Я сразу понял, что это за механизмы - для разбора завалов. Они понадобятся после взрыва. С самого начала никто не сомневался, что на третий день будет штурм. С террористами переговоров не ведем. Никаких уступок, Чечня по-прежнему будет частью российского государства.
Бульдозеры и грейдеры не понадобились. Обошлись газом.
Когда все закончилось, я шел вдоль ночной Дубровки, не поднимая головы. Не хотел видеть, как в сторону Дворца культуры длиннющей очередью ползли кареты "скорой помощи". Как в обратном направлении уходили автобусы, свет в их салонах отражал желтых заложников с запрокинутыми головами. Я не хотел запоминать, как они умирали.
Чечня осталась частью российского государства. Жила бы страна родная...
Кроме трехсот человек, погибших при штурме.
Может ли власть, человек при должности, какой бы высокой она ни была, управлять не просто судьбой другого человека, но и его жизнью? Ради блага государства.
У меня нет ответа. Но в эти дни перед глазами все время проплывают две панорамы: отряд японских камикадзе, идущих на "Фукусиму", и архивные кадры чернобыльских добровольцев в цинковых передниках.
Одни знали, на что идут, и жертвовали собой. Жила бы страна родная.
Другие не догадывались о предстоящем ужасе. Ими жертвовали. Ради общего блага.
