"И где ты сейчас, степное небо?". Воспоминания о 90-х годах

TengriMIX продолжает знакомить читателей с рассказами писательницы Виктории Котэ о жизни в 90-е годы в Казахстане. Это время оставило большое количество воспоминаний. В некоторых из рассказов вы можете узнать и себя.

Рельсы

Когда-то была дача в шесть соток, а это целая фазенда и бескрайние владения, когда тебе - четыре. Там были опасные джунгли колючей малины, топкие болота рядков свежеполитой картошки, великаны-подсолнухи и вредные огурцы, которые постоянно замерзали и горчили.

Можно было ловить и препарировать червей. Можно было жрать соседскую иргу, потому что ветки - на нашей стороне. Можно было готовить пироги из глины и звать маму обедать.

Но детство кончилось, и во дворе появились мальчики. На даче стало скучно. Далеко уходить было нельзя, а дальше трех участков - это уже далеко. А дальше четырех - запретно. А после шестой - страшно, ноги подкашиваются, но идут.

В конце улицы была железная дорога. Иногда там ходили вагоны с рудой и щебнем. Туда было совсем страшно. Еще страшнее от того, что по пути попадались кусты с беленой, и от одного взгляда на них окатывало ужасом. Я уже тогда знала, что от нее умирают, и шарахалась как пуганый голубь. А потом я оказалась в самом конце улицы, в висках тарабанило от волнения. Ладони потели.

Передо мной, за домиком, стояла железнодорожная насыпь, рельсы и по ним ехал поезд. Большой, громкий и смертоносный. Но такой красивый и притягательный. Я обошла последнюю дачу и встала на рельсы, когда поезд уехал. Тремор в руках, учащенный пульс и легкое чувство, что внутри что-то изменилось.

А этим летом мы с подругой, взрослые и большие, пошли на дачи. И насыпь оказалось такой маленькой, улицы - короткими, а рельсы и шпалы вовсе исчезли. Как будто и не было их никогда.

Небо

Воздух родины бодрит в любое время суток. Даже когда выходишь из поезда в 4 утра, заспанный и помятый. Или из самолета, и видишь - вот оно, это небо. Темно-голубое, вязкое. С тяжелыми кучевыми облаками. Низкими, но не близкими.

А потом за двадцать минут долетаешь до Рудного. И все пять минут, когда машина пронзает город насквозь, шаришься глазами по знакомым местам. А вдруг взгляд выхватит знакомое лицо?

Вот тут на Сандригайло жила Аня. У Ани был рак и мама психолог, с которой было легко. У Ани можно было даже бухать при маме. Мы собирались у Ани, она гладила лысую голову и говорила, что песню про "Лысую девочку наркоманку" местные рокеры писали про нее. Лысина не портила, а наоборот, придавала стиля. Рак у Ани перешел в ремиссию. До сих пор она жива и даже волосы отрастила. 

А тут жил Эндрю. Великовозрастный холостяк-сантехник с котельной, которому родители купили квартиру. Купили в надежде на семью и внуков. Но вместо этого квартира превратилась в самопальную студию звукозаписи и тусовочную точку, куда было всегда можно. Эндрю писал плохой панк-рок и был очень утомителен. Только отдельная жилплощадь слегка красила его, но не настолько, чтобы зайти дальше рукопожатий.

Вот проехали площадь, а за поворотом - старые сталинки с высокими потолками и узкими коридорами. В них жил Саша с номенклатурной бабушкой. Однажды 31 декабря я села в междугородний автобус и за три часа доехала до Рудного. Саша встретил меня горячим пирогом, салатами с грибами и винишком. Бабушка была не против таких гостей и весь вечер напоминала, что еще прекрасного на столе я не попробовала. Почему сейчас до Рудного мы долетаем по той же дороге за 1,5 часа? Что изменилось во времени и пространстве? И где ты сейчас, Саша?

А потом город резко заканчивается. Начинается степь и не прерывается почти до самой Джетыгары (Житикара, Костанайская область. - Прим. ред.). Плывет и плывет себе рядом, обнимает, укачивает: "Ну все, все. Скоро дом. Выдохни уже. Выдохни".

Но в этом городе у гор не так. "Да что я тут делаю?". Так мне охота орать, когда пробка берет меня в плен. Я тону в зловонной луже выхлопных газов и пытаюсь дышать реже. Так мне кажется, что легкие получат меньше вреда, но это не так. Я вру себе.

Я смотрю по сторонам и мне некуда бежать. Я заперта в железном коробе автомобиля, а впереди и позади нас - армия железяк. И она взяла меня в кольцо с целью изжевать и сожрать.

Между мной и чистым воздухом - полторы тысячи километров. Но сейчас сил нет даже на то, чтобы выйти из машины и пойти пешком. И поэтому я сдаюсь городу. Сдаюсь пробке. Соглашаюсь на отравленный воздух. На нервный тремор автомобиля. 

Только довезите меня домой, отмойте от смога и дайте выспаться. Обнимите и укройте, а дальше я уже придумаю новый план побега. Домой. В степь. И снова выйду из поезда или самолета. Посмотрю на небо и узнаю его. Темное-голубое, вязкое. С тяжелыми кучевыми облаками. Низкими, но не близкими.

Диван

Раньше баба жила отдельно от нас. Сначала в однокомнатной квартире в трехэтажке. Это были старые кирпичные дома с маленькими санузлами, в каждом из которых было маленькое окно.

Там пахло хозяйственным мылом и старостью. В углу стояла стиральная доска с рассохшимися деревяшками, вываренные добела деревянные щипцы и большая кастрюля, в которой кипятили белье. Когда кастрюля с бельем стояла на газплите, пахло странно, но мне нравился этот запах. Противный, сладкий, но очень уютный.

Я тогда была маленькая, и в этой квартире хорошо помню только кухню, в которой постоянно работало казахское радио. Передавали новости, арии Бибигуль Тулегеновой, бряцание по домбре и пение разных акынов, а иногда даже говорили на корейском. Передачи для корейцев были самыми интересными - в них было ничего не понятно, но странный язык с придыханиями меня гипнотизировал.

Еще я помню светлый балкон и солнечные лучи на зеленом диване. Когда я была младше, баба приходила, и я засыпала с ней на нем. Было страшно лежать в темноте одной, комната вырастала и темнела. Из углов маячили чудища. А когда приходила она и ложилась рядом, над нами возникал прочный щит. Его было не пробить никаким тварям.

А днем я лежала на нем и читала биологию за пятый класс. Читать я научилась уже в пять лет, а истории про членистоногих, кольчатых и круглых червей мне заходили на ура. Книжка была старая, разваливалась в руках, с каплями краски на обложке, некоторых страниц в ней не хватало. Она подбивала меня на опыты на даче - там я ловила и резала дождевых червей. Но сколько я не расчленяла их, так и не увидела ничего, что было в иллюстрациях учебника.

Потом баба переехала в другую квартиру, побольше. В новом микрорайоне. Кухня там была большая, просторная. Ванна пошире, туалет - раздельно. На большой лоджии можно было играть, а иногда - спать.

Диван тоже взяли с собой. Я спала на нем, когда приходила ночевать. Нужно было его сложить, дождаться легкого щелчка, и только потом он раскладывался. На стене висел ковер, и я любила лежать напротив, на диване, скользя глазами по стеблям орнамента, натыкаться на тупики бутонов, возвращаться глазами назад и снова блуждать по завиткам узоров. Это было так упоительно, что иногда мне не хотелось возвращаться из "коврового мира".

У бабы не было телефона. Когда я стала старше, убегала туда от ожидания важных звонков. Потому что слишком трудно было сидеть и ждать у телефона, когда же он зазвонит. А здесь, у бабы на диване, я точно знала, что ничего и никого ждать не нужно. И даже если кто-то позвонит или не позвонит - я об этом не узнаю. И мое сердце останется целым.

Сейчас я взрослая и меня каждый день жрет суета. Каждый день я делаю сотни маленьких и больших дел, и эта жизнь волокет меня, как безжалостный селевой поток. На секунду выныриваю из него и делаю маленький глоток радости, но потом снова нужно куда-то бежать, что-то делать, что-то решать. Или встать в 5.30, чтобы успеть все.

В какой-то момент включается автопилот, и чувства внутри сдыхают. Щелк - и я превращаюсь в биоробота. В функционала, который обслуживает функции. Функции матери, функции хозяйки дома, функции добытчика денег, функции жены.

Одеть детей, отвести в сад, прибежать из сада, отвести в подготовку к школе, быстро поработать, через два часа забрать, давай обедать, хватит бегать, садись за стол есть, сколько можно повторять, откуда здесь вода, ну убери уже эти стулья с прохода, сейчас все вам отправлю, Алина, где пост, два часа назад выслала тебе, Аня, поправь макет, прибери текст везде, а что готовить на ужин, Господи, опять везде срач, через полчаса надо за Машей, а еще же бассейн, где твои трусы, Миша, кошки опять засрали горшок, Маша, ну что ты опять орешь, а, Господи, как же болит нога, и хочется уже сдохнуть, правда.

Я чувствую, что забываю, кто я, и старею. Старею и забываю. Превращаюсь в пустой сосуд, в котором нет любви, а что и бывает, так только горечь и гнев.

И под вечер я просто мечтаю дойти до дома, упасть лицом в подушку, умереть, уснуть или просто побыть в тишине. Десять минут в гребанной тишине, которой нет и не будет, потому что стоит только закрыть дверь, так в нее начнут стучать. А мне вот надо туда. На зеленый бабин диван. В ту квартиру без телефона и смотреть на ковер, пока не отпустит. Пока не отпустит.

Свобода

Иногда мы ходили с бабой в степь. Брали пустые наволочки, мешочки и собирали в них полезные травки. Тысячелистник - от желудка. Пижма - от глистов. Чабрец - потому что вкусно пахнет.

Выходили пораньше, пока не сильно жарко. Шли, шли по степи, пока город не пропадал за горизонтом. Я искала на земле драгоценные камни, но находила только куски стекла и асбеста. Она ножницами стригла головы у тысячелистника и складывала в мешок.

Иногда посреди степи попадались островки деревьев, а у корней - грибы. Но это было редко. Чаще были коровьи лепехи, ковыль и голубые колючки. А еще мне нравился львиный зев - надавишь и пасть открылась. Ррр!

Как-то в островке из деревьев мы встретили мужика. Я ковырялась в камнях и ничего не заметила. Баба напряглась. Я поняла, что этот худой странный человек в выцветшей трикотажной кофте ее напугал. Кругом одна степь. Мы одни. А вдруг маньяк?

"Ты че здесь делаешь?" - она крикнула ему. Голос звучал сильно и нагло. Он закивал головой и поплелся в сторону города. Он был не в себе. С тех пор во мне поселился страх перед одиночеством в степи. 

В прошлое лето мы застряли там на карантине. Счастьем было остаться не на 20 дней, а на полтора месяца. Я взяла сына и пошла к реке. А потом подальше, вдоль берега, по степи. Меня давно туда тянуло, но было страшно. Но с ним - нет. Он говорил, говорил, и тревога таяла. Я боялась, что он заскучает, устанет и попросится назад. Но ему понравилось. Городской ребенок, который привык жить среди бетона и асфальта, увидел всю мощь степи.

Его перло от этого! Он взбирался на холмы, спускался в страшные для меня овраги, бегал, бегал и бесконечно говорил. Он впитывал в себя этот ветер, это солнце, синее глубокое небо и улыбался. 

Гладил руками мягкий, как кошачья шерсть, ковыль, скучал по кошке, тут же находил какой-нибудь камень, забывал о кошке, а через секунду спрашивал, что за ягоды на кусте и "мама, ну давай еще туда сходим".

Я еле успевала догонять его. Я показала ему тысячелистник, и он набил им карманы. Я показала ему пижму и сказала, что это от глистов - он расхохотался. Сорвала ему львиный зев и надавила на цветок - пасть раскрылась, а он попросил сделать это еще раз десять. На бис. Ррр!

Домой мы вернулись через три часа. С чабрецом и тысячелистником. Там мы обнаружили, что все его носки стали серыми от степной пыли и полностью покрыты мелкими колючками. Я сняла их с него и выбросила в мусорное ведро.

"Последняя карамелька". Рассказы казахстанки о 90-х годах

Отрывки из повести "Прощание" Виктории Котэ, литературный наставник, писатель Евгений Бабушкин