Благочестивый. К 90-летию народного писателя Калтая Мухамеджанова

Эссе Мухтара Кул-Мухаммеда посвящается 90-летию народного писателя, выдающегося драматурга - Калтая Мухамеджанова.

 

Сердца одних Создатель наполняет благородством, другие достигают этого в результате неустанного труда и приобретения знаний. Стать подлинно благочестивым дано лишь тому, кто способен совместить в себе эти два начала.

Султан Санжар, средневековый философ

 

 

 

 

 

"А, это ты, мой отважный тигр!"

Благочестивый при встрече всегда так приветствовал знакомых, а с теми мгновенно происходили метаморфозы: видевшие тигров живьем разве что в зоопарке, они вздымали гриву и выгибали хребет, демонстрируя всю свою стать. Уже в этом, внешне вроде бы простом обращении неизменно присутствовал исповедуемый казахами вековечный императив, согласно которому "в народе, у которого есть будущее, люди величают друг друга батырами".

Вот уже несколько лет как нет среди нас нашего замечательного, проницательного, всеми почитаемого Калеке — Калтая Мухамеджанова. Неумолчным эхом остается с нами его беззаветный смех. Незамутненным отблеском остается в наших глазах его светлый образ. И сегодня мой рассказ о Калтае-ага, каким его знаю я.

В свое время прекрасный казахский поэт Темирхан Медетбек охарактеризовал феномен Калтая Мухамеджанова в по-бахтински емкой и парадоксальной дефиниции: Калеке — "субстанция величайшего народного смеха нации". Оценка эта бесспорна и абсолютно согласуется с давно ставшим хрестоматийным фактом сенсационного прихода этого мастера в большую литературу: дебютировав с комедией "Волчонок под шапкой", он с первого же захода снискал благодарные симпатии тогдашних корифеев национальной литературы во главе с Мухтаром Ауэзовым и до конца дней своих прописался в кругу избраннейших интеллектуалов страны.
Писатель Мустай Карим, Калтай Мухамеджанов и Чингиз Айтматов. Фото с сайта kazakh-tv.kz

И все-таки, если смысл, предмет и задача литературы — познание человеческого в человеке, то свое исследование о Калтае Мухамеджанове я бы предпочел вести именно от природных начал его человечности, со временем и принесшей ему славу.

Обычно когда исследователь берется изучить суть мировоззрения той или иной выдающейся личности, он обращается, прежде всего, к творческому наследию своего героя. Что касается меня, то мне посчастливилось наблюдать проявления мудрейшего духа Калеке не только на уровне его текстов, но и на примерах его житейского, обыкновенного человеческого поведения. Расскажу об одном небольшом, но весьма показательном и поучительном эпизоде, навсегда запечатленном в моей памяти.

Семидесятилетний юбилей Калеке проходил на критическом пограничье времен — летом 1999 года, хотя по официальной биографической хронологии должен был быть проведен в конце 1998 года.
Замечу, что тот свой юбилей он проводил вовсе не для того, чтобы как-то выделиться, привлечь к себе внимание или пустить кому-то пыль в глаза. Поэтому и главная роль на юбилее принадлежала даже не виновнику торжества, а несметному количеству почитателей его таланта, для которых он стал образцом достоинства, оптимизма и жизненной мудрости.

Во всеоружии своей безбрежной эрудиции и душевной щедрости, подобно полноводной широкой реке, прошелся в то лето Калеке с воистину академической юбилейной эстафетой, которая, начавшись в университете имени Дулати древнего Тараза, продолжившись в университете имени Ауэзова солнечного Шымкента, выйдя затем на простор международного университета имени Яссауи в священном Туркестане, впоследствии триумфально увенчалась в университете имени Коркыта-ата старой доброй Кызылорды. В ходе того своего тура он не просто выступал с лекциями, но одарил все четыре университета четырьмя тысячами книг, чем вызвал искреннюю радость преподавателей и студентов.

Центральный актовый зал Международного казахско-турецкого университета был заполнен до предела. Выступая с лекцией, Калеке держался свободно и раскованно и был, что называется, в ударе. Перед лицом туркестанских ученых мужей он, ориентируясь в богословии блестяще, подобно рыбе в воде, цитировал и толковал Священное Писание от Торы и Псалтыря до Евангелия, с шиком декламировал наизусть аяты Священного Корана и хадисы пророка. Слух жаждущей знаний юной студенческой поросли он очаровал будоражащим умы рассказом, на нить которого, словно в связке сверкающего жемчужного ожерелья, были нанизаны имена и речения величайших суфиев от Абубакира ас-Садыка, Зунуна, Аттара, Аль-Газали, Аль-Бистами, Аль-Ансари, Ибн Араби, Руми, Накшбанди до Ходжи Ахмета Яссауи, Абая и Шакарима.

Проанализировав множество суфийских школ, орденов, течений и направлений, таких как накшбандия, мавлавия, кассирия, маламатия, чиштия, кубравия, он привел немало занимательнейших сведений из давней и недавней истории суфийских движений. Много интересного и неординарного поведал он на тему национального воспитания и обучения. Не осталась без внимания и история тюркологической научной и общественно-политической мысли, представленная в лекции ссылками на имена, труды и деяния турецкого ученого Ф. Кепрюлю, татарского просветителя И. Гаспринского, башкирского деятеля З. Валиди, казахского энциклопедиста А. Байтурсынова. Так зажигательно выступал он перед молодежью страны, пробуждая в глазах огонь, в сердцах — свет.

Фото с сайта abai.kz

Когда объявили перерыв, группа студентов устремилась на сцену и обступила его плотным кольцом. Терпеливо раздав автографы всем желающим, он собрался было встать и покинуть президиум, как какой-то пожилой турецкий профессор во всеуслышание обратил к нему странный и явно не подобающий такой торжественно-приподнятой атмосфере юбилея вопрос:

"Сайын Калтай-бей! Я глубоко благодарен Вам за все, что сегодня здесь услышал. И у меня не осталось никаких сомнений в Вашей глубочайшей учености. Но я не уверен в том, насколько Ваш урок пойдет впрок казахской молодежи. Посмотрите вокруг: казахские девушки позабыли обо всех приличиях. Мало того, что у них укорочены прически и подолы, в последнее время взяли за моду ходить с оголенным пупком. Насколько же все это согласуется с национальными традициями и религиозными предписаниями, о которых Вы только что вели речь?"

В мгновенье ока от царившей в зале задушевной атмосферы, словно после ушата ледяной воды, не осталось и следа. Ошеломленные скандальной выходкой турецкого собрата, мы сконфуженно умолкли, не зная, как выправить ситуацию. Но на лице Калеке не мелькнуло ни тени смущения. Лишь проведя своей толстой ручищей по столь же основательно задуманному Творцом увесистому носу, он отчетливо произнес, воздев к небу указующий перст своей правой руки:

"Во всей живой природе юность — это время весны организма, не так ли? А весной все сущее преображается и расцветает подобно турецкому ворсистому ковру, проявляясь наружу всеми своими красками и прелестями. Сильно подозреваю, что проблема не в молодежи, которой сама Мать-Природа велит распускаться по весне жизни бутонами на великом торжище под названием Любовь. А скорее в таких как Вы, которые, как Вы сами выразились, "позабыв обо всех приличиях", норовят заглядывать туда и на те участки юных тел, куда заглядываться не следовало бы благовоспитанным. Взоры истинно верующего в Бога должны быть устремлены не на личики и плечики неискушенных юных созданий, а на поиски светлого лика всемилостивого, всемилосердного, бессмертного Создателя нашего. Только такие люди по-настоящему чисты душой, и только их намерения — истинно благие".

После такого разгромного ответа бедолаге, еще минуту назад рвавшемуся посрамить благочестивого, не осталось ничего другого, как, втянув голову в плечи, с тихим позором затеряться в многолюдном зале.
Чтобы не уничтожать окончательно своего незадачливого оппонента, Калеке, чуть выдержав паузу, перевел все в шутку:

"Я в молодости тоже ходил босиком и без головного убора. И оттого у меня даже меж пальцев ног все сплошь травой порастало…"

Для вящей убедительности он театрально взглянул на свои туфли. И уже не в силах сдержать смех и сотрясаясь всем телом, он встал и, опираясь на свою трость, под оглушительные благодарные овации студентов сошел в зал, где его снова облепила молодежь.

Из тех, кто знал Калтая-ага этаким вальяжным светским львом, далеко не все знают, что при всем этом он был глубоко религиозным человеком. Его отец Мухамеджан, некогда известный на землях Сарыарки и Сырдарьи под прозвищем Кара Молда, окончив в Бухаре медресе Мир-Араб, впоследствии стал кари - священником, исполняющим Священный Коран наизусть (по-видимому, из этого "кари" и возникло его прозвище, затем трансформировавшееся среди простого народа в Кара Молда), и был знаменит как влиятельный ученый-богослов, профессионально толковавший священные хадисы. Этим закономерно и прозрачно объясняется и то, что трем своим сыновьям он дал исключительно религиозные имена: Калиолла (в миру Калтай), Абиболла (Аби), Ибрахим (Кыргызбай).

О Мухамеджане известно и то, что даже при советской власти он продолжал содержать мечеть и медресе, неся народу Сыра свет истинной веры. Находясь в тесной дружбе со знаменитым поэтом и переводчиком Турмагамбетом Изтлеуовым, оказывается, именно Мухамеджан-кари посоветовал ему перевести на казахский поэму "Шах-Наме". Как выяснилось, такие происходящие родом с берегов Сыра известные поэты, как Аскар Токмагамбетов и Куаныш Баймагамбетов, также были среди учеников и воспитанников Мухамеджана-ата.

Согласно свидетельствам, собственноручно оставленным старшим братом Калтая Абиболлой, их отец Мухамеджан был арестован 22 апреля 1937 года по пресловутому обвинению как "враг народа". На тот момент Аби было десять лет, Калтаю — восемь, Кыргызбаю — три года, а их сестренка Рыскуль была грудным ребенком. Мухамеджану исполнилось только сорок девять, когда, оказавшись на кровавой бойне сталинизма, он вскоре был расстрелян.

Мать Калтая, всю свою жизнь посвятившая тому, чтобы поставить на ноги трех своих сыновей, дожила до тех дней, когда, став знаменитым писателем, сын прославил имя отца на весь мир, и умерла в 1975 году.

В 1997 году Калтаю выпала дорога в Семипалатинский регион для участия в торжествах по случаю 70-летия моего отца. По пути, растянувшемуся почти на тысячу километров, Калеке много и пространно занимал нас родословными сказаниями. Как я понял из его рассказов, генеалогическое древо самого Калеке выглядит по восходящей так: Калтай — Мухамеджан — Нуреке — Нарбота — Кудери — Кошек.

Упоминаемый здесь Кудери — не кто иной, как известный акын Кудерикожа Кошекулы. Да-да, тот самый боевой соратник хана-воителя Кенесары Касымова, его походный жырау-песнопевец и мудрый советник, начало изучению творчества которого в свое время положил сам академик В. В. Бартольд. И пусть его поэтическое наследие полностью не систематизировано до сих пор, литературоведы давно оценили и признали К. Кошекулы, чье творчество занимает достойное место в казахской поэзии XIX века.

"Трава зеленеет только там, где и раньше благоухало растение", — гласит мудрая казахская поговорка, объясняющая прогресс как преемственность элитных генов. Что находит подтверждение и на примере истории этой династии: сын Кудери Нарбота был именитым бием, внук Нуреке был родовым предводителем, правнук Мухамеджан был религиозным предстоятелем, а праправнук Калтай пополнил ряды великих классиков казахской литературы.

Калеке был предан вере и за всю свою земную жизнь не сошел с праведного пути, хотя и не относился к числу рафинированных ортодоксов. Повсюду, где бы он ни оказался, никогда не обходил стороной мечети и медресе, а во всех святых и богохранимых местах непременно останавливался, чтобы своим приятным звучным голосом пропеть молитву во славу Всевышнего, за прощение здравствующих и за упокой усопших. По всем праздникам — в ночь предопределения и праздник жертвоприношения, разговения и мавлют — неизменно читал суры из Священного Корана.

…Это было в последние годы его жизни, когда, переселяясь в новую квартиру, он увидел во сне своих предков. Восприняв это как знак свыше, решил почтить аруахов и, велев наготовить еды, созвал своих близких на богоугодную трапезу. Когда дастархан был накрыт и гости были в сборе, он отлучился в свою библиотеку (которую любовно называл "кутханам" — "мой храм"), дабы в сосредоточенном уединении посвятить молитву. Усердный этот молебен затянулся сверх ожидаемого, и тогда самый нетерпеливый из гостей поднялся с места полюбопытствовать: почему задерживается хозяин? Пробрался и потихоньку заглянул в полураскрытую дверь. Смотрит, а там Калеке молится, обратив лицо не на юго-запад, как полагается, а почему-то по направлению на северо-запад. Что бы это значило?!

Видать, товарищ этот в прошлом не раз попадался на шутки и розыгрыши Калеке, вот и решил на этот раз не упустить свой верный шанс на реванш. И как только хозяин вернулся, гость расхохотался в едкой насмешке:

"Калеке, как бы ты ни завывал заправским муэдзином, сегодняшний твой намаз уж точно прошел мимо цели… Ведь кибла твоя не на Мекку смотрела, а сориентировалась на Москву!"

"Эх, милейший, сколько бы ты ни лез из кожи вон, пытаясь выбраться в люди, а твое невежество все-таки прет из тебя. Кто это тебе сказал, что Бог заседает в Мекке? Если хочешь знать, то, во-первых, во времена пророка первые мусульмане читали намаз, обращая свои взоры к Куддусу, а вовсе не к Мекке. Во-вторых, мечеть — это не обитель Аллаха, а всего лишь его дом на земле. Разве в ночь Миградж наш пророк не сел на Аль-Бурака и не покинул ту самую Мекку, чтобы увидеть сияющий лик Создателя нашего, поднявшись на небо над Куддусом? Следовательно, в какую бы сторону ни читал я свой намаз, Бог, который на небесах, будет находиться в сердце моем, которое во мне на земле. Потому что увидеть Творца глазами невозможно, но Его ты чувствуешь сердцем. Между прочим, одно из имен Всемогущего — Хак. А дорога, к нему ведущая, называется Хакикат. "Хак" по-казахски — "рас", то есть "истина". И когда Абай говорит: "Аллах есть истина и истинны его слова", то неужели непонятно, что эта истина и истинность и есть пути, ведущие к Всевышнему. Так кто ж ты таков после этого, пытающийся поучать меня, не читавши книг ни ниспосланных Аллахом, ни написанных Абаем?!"

Сказав это, Калеке поднялся из-за стола и сердито зашагал в свой храм. А его нечаянному обидчику не оставалось выхода иного, кроме как раскланяться наскоро и убраться восвояси. Но насколько вспыльчив был Калеке, настолько же был он отходчив: поскольку зла на людей не держал, через какое-то время два приятеля помирились и стали общаться по-прежнему.

Казалось бы, типичная житейская сценка. Но какой синтез религиозной исповедальности и научного знания, позволяющий настоящему благочестивому сообщать окружающим высокодуховную информацию.

В самом деле, история религии гласит, что в первый год после переселения из Мекки в Медину пророк Мухаммед и его умма (община) молились по направлению (в переводе с арабского "кибла" означает "направление") к Куддусу (Иерусалиму). Лишь через шестнадцать с половиной месяцев с начала хиджры пророк наш получил от Аллаха знамение поменять вектор богослужений в сторону Мекки. Так что, когда мусульмане поворачиваются в сторону киблы, они делают это не для поклонения Каабе (которая есть "Черный камень"), а для молитвы, обращенной к единому Аллаху.

В Коране Кааба именуется земным домом, древним домом Аллаха (ал-байт ал-атик), священным домом (ал-байт ал-харам) либо запретным домом (ал-байт ал-мухаррам). Кааба стала киблой только тогда, когда мусульмане, изгнанные из Мекки, прибыли в Медину. В священном Коране также написано: "Аллаху принадлежит и восток, и запад. Он ведет, кого хочет, к прямому пути" (Коран, сура 2 — аят 142). Из этого следует, что Кааба — всего лишь направление, а путь к Всевышнему лежит через нашу веру в него.

В ночь Миградж (полное кораническое название — ал-Исра уа-л-Миградж — ночное путешествие и вознесение на небо) пророка нашего, лежавшего у подножия Каабы, архангел Жабраил посадил на крылатого Аль-Бурака (к этому восходит и казахское слово "пырак" — крылатый конь), на котором они полетели в Куддус. Там пророк Мухаммед совершил намаз вместе с пророками Ибрахимом, Мусой и Исой, после чего с помощью Жабраила преодолел семь небесных сфер, за которыми увидел лучезарный божественный лик Создателя.

Одно из 99 имен всевышнего Аллаха — Хак (по-казахски "акикат" — "истина"). А это значит, что Всемогущий и есть та сверхъестественная сила, которая вдыхает в нас жизнь, наделяет душой и наставляет на путь истинный.

По этому поводу мне вспоминается история со знаменитым суфием Х века Аль-Халладжем, который за свое утверждение "Истина — я сам" ("ана-л-хакк") был схвачен, заточен в темницу, а затем сожжен как еретик, а пепел его был брошен в воды Евфрата. Но если Истина — сам Творец, а мы, смертные, суть произошли по воле Всемогущего, то не следует ли из этого, что мы являемся частицами той истины? Стало быть, не очень далек был от истины и преподобный суфий Аль-Халладж, поплатившийся жизнью за слова "Бог во мне, Он со мной".

Давно нет на свете мудрого Аль-Халладжа, много воды утекло с тех пор в седом Евфрате, но осталась с человечеством его бессмертная книга "Китаб ат-тавасин" и память о том, что во время своего путешествия в Индию останавливался он и в священном Туркестане.

Когда Калтай призывает ощущать божественное присутствие силой сердца, его слова более чем созвучны тому, что сказал об этом известный средневековый суфий Бахауаддин Накшбанди: "Если ты любишь своего Бога, то знай, что твое сердце есть зеркало Его лица. Когда ты смотришь в сердце свое, безусловно, видишь Его лицо". Столь же не случайно подытожил Калеке свою мысль зачином из всеизвестного стихотворения Абая, которое, как мы помним, назидает нам так: "Он, Аллах, все знает и без слов. Не вини же без вины его рабов!" Калтай Мухамеджанов — прежде всего драматург. И не просто драматург, а первый профессиональный драматург из казахов, окончивший московский ГИТИС. Другими словами, он не из числа казахских классиков-универсалов, пришедших в драматургию из поэзии или прозы. Он — из рядов истых драматургических профи, до мозга костей, впитавших в себя всю историю и теорию мирового театрального искусства. И уже только этим своим качеством он стоит на голову выше многих казахских драматургов.

Поставив перед собой философский вопрос "Кем быть?", Калеке выбрал для себя не общую литературную или артистическую профессию, а именно искусство театра, причем обучался этому искусству в ГИТИСе — элитарнейшем художественном вузе, авторитет которого отнюдь не замыкался пределами СССР, а был издавна признан на всем планетарном пространстве.

Несмотря на мощь и широту своих творческих возможностей, боготворимую им драматургию он никогда не марал и не смешивал с другими жанрами. Приступая к каждому новому творению, он ставил перед собой высочайшие требования и в любом возрасте относился к своему сочинительству с огромной ответственностью.

Достаточно вспомнить, что, например, в отношении своей исторической драмы о Чингисхане он сетовал на то, что в освоении этой темы ему вечно не хватало подготовки и зрелости. Думаю, что не я первый раскрою этот цеховой "секрет", если скажу, что большинство казахских драматургов создавали свои произведения с учетом возможностей казахского театра (а нередко новые пьесы создавались для конкретных режиссеров и актеров). Что же до Калтая Мухамеджанова, с младых ногтей вскормленного на традициях московских театров, то его пьесы всегда писались по планке требований ведущих русских и даже европейских театральных сцен.

Не будучи театральным профессионалом, попробую, тем не менее, обосновать эти три тезиса на примере трех произведений К. Мухамеджанова.

Калтай пришел в казахскую драматургию с комедией "Волчонок под шапкой", написанной в 1958 году и поставленной в феврале 1959 года. Судьба этого талантливого произведения, посвященного теме молодежи и на первый взгляд совершенно далекого от большой политики, оказалась далеко не безоблачной.

С самого начала очевидные недостатки и слабые места пьесы стали объектом прицельной критики со стороны сурового секретаря по идеологии всесильного ЦК Компартии Казахстана Н. Жандильдина. Обвинения в политической незрелости строились, разумеется, по стандартной и для того времени единственно возможной схеме: в сочинении "преобладали националистические мотивы", присутствовала "попытка противопоставить национальности по языковому признаку" и даже содержалась "клевета на советскую молодежь — молодых строителей коммунизма".

Правящие верхи республики были раздражены настолько, что не прошло и пары месяцев после шумной премьеры спектакля, как с грозной рецензией в адрес начинающего драматурга — "Острая критика — остроумному таланту" — на страницах печати выступил корифей национального искусства театра и кино Шакен Айманов.

И хотя в этой ситуации провала и смятения, равным образом постигших как автора, так и зрителей, с извинительной статьей "Сострадательное слово молодому человеку" на помощь Калтаю поспешил правдолюбец казахской прозы Таха — Тахауи Ахтанов, все это вместе взятое только подливало масла в пожар нешуточной гражданской дискуссии, вспыхнувшей вокруг пьесы и ее автора. Этот акт прихода Калтая в большую литературу, всего лишь дебютным своим сочинением вызвавшего переполох не только среди творческой интеллигенции, но даже на уровне политического руководства республики, говорит о том, что он не постучался робко в двери, а под звуки фанфар победно въехал в мир большого искусства на белом коне.

Скандал, разразившийся вокруг "Волчонка под шапкой", разрастался все шире. Реальные политические "волки" республики вынесли этому "волчонку" единогласный вердикт и в очередном лихом "кокпаре" готовы были разодрать одинокого и беззащитного Калтая, когда великодушием и милосердием гениального Мухтара Омархановича Ауэзова на страницах печати увидела свет статья писателя-академика под названием "Наслаждаюсь этим смехом". Заступничество Ауэзова не просто спасло Калтая от растерзания, но открыло перед ним путь добрый — как открывал он его тысячам других юных талантов земли казахской.

"Эта комедия — неоспоримо талантливое достижение, повергающее вас в самое торжище бесконечного, беззаветного, беззлобного смеха", — говорилось в статье. И этой оценке суждено было стать тем неотразимым магическим благословением, получив которое "Волчонок" впоследствии открыто и беспрерывно ставился во всех крупных и малых театрах республики на протяжении полувека.

Более того, даже на границе веков, в 1998 году, "Волчонок" с большим успехом прошел на подмостках Академического театра имени М. О. Ауэзова в постановке мастера сцены А. Ашимова. В чем же секрет такого творческого долголетия?

Прежде всего в том, что, подобно многоопытному табибу, Калеке с одного взгляда и прикосновения безошибочно определяет болезни и пороки, которыми тяготится современное ему общество. Поднятые в пьесе проблемы не утеряли своей злободневности по сей день. Потому что каждое новое поколение порождает свою Марфугу. В свое время, будучи студентами Казахского государственного университета имени Аль-Фараби, мы тоже выступили с самодеятельной инсценировкой "Волчонка" (роль Марфуги исполнила Салтанат Айбергенова, Сапара — Сагатбек Медеубеков, Сунгата — Бейбит Сапаралин и т. д.). А в эти дни теперь уже наши дети воспринимают эту пьесу как рассказ об их собственном поколении и непременно встречают ее бурными аплодисментами.

Иногда я ловлю себя на мысли: в этой жизни мчится конем и летит стрелой вовсе не время, а мы — люди. И вращаясь, подобно земле вокруг своей оси, сцена жизни в каждый новый виток времени являет нам все новые поколения — все новые персонажи. Каждое поколение на своем вечном, бессмертном, неизменном корабле жизни отправляется в плавание по океану судьбы под парусами собственной правды и устремляется к своей мечте, подвигаемое веслами своих мотиваций, ориентиров и ценностей.

Не это ли вечное, но всегда обновляемое в лицах круговращение имел в виду Абай, когда говорил: "Все умрет и все восстанет. На места, как прежде, встанет…" Еще один секрет долголетней неувядаемости пьесы в том, что вышла она из-под пера профессионального драматурга. Всесторонне зрелому в своих знаниях, умениях и навыках автору всегда под силу выгравировать сценическую технику подобно драгоценному ювелирному изделию. К тому же к постановке "Волчонка" были привлечены такие впоследствии звездные фигуры казахского академического искусства, как режиссер А. Мамбетов и композитор Г. Жубанова.

Да, жизнь не меняется. Меняемся мы. Со времени жизни и смерти Абая не изменилась ни одна из букв в его произведениях, но каждое новое поколение читает Абая с высоты своего времени, умудряясь при этом открывать в нем что-то принципиально новое. В этом же и причина такого парадоксально множественного дробления, что единый для всех казахов гениальный светоч Абай, преломляясь в индивидуальном сознании и сугубо личностных "картинах мира", превращается для каждого в своего собственного Абая.

Вот и то обстоятельство, что каждое новое поколение принимает "Волчонка" как рассказ о них самих, как отражение правды их собственной жизни, я склонен объяснять не иначе, чем всеобращенностью, реализмом и универсальностью самого этого произведения. "Волчонок под шапкой", переведенный на девять языков и поставленный на сценах большого количества театров самых разных стран, возвестил миру о том, что в казахскую драматургию пришел талантливейший комедиограф. После этого, словно возжелав доказать неслучайность данной М. Ауэзовым оценки о "неоспоримо талантливом достижении", Калеке вышел с целым фейерверком комедий — "Сваха приехала" (1960), "Жаркое готово" (1962), "Так мне и надо" (1964) — которые, оказавшись одна талантливее другой, были восторженно встречены истосковавшимся по юмору зрителем.

Еще одно произведение Калеке, продемонстрировавшее широту его творческого диапазона — пьеса "На чужбине". Получив после убийственного обсуждения в Союзе писателей (1964) путевку в жизнь лишь благодаря титанической поддержке Габита Мусрепова, в 1966 году пьеса была поставлена в театре имени Ауэзова. До этого им была написана драма "Мы не ангелы", которая в те годы не была пропущена бдительными худсоветами и которая выкарабкалась на свет божий лишь сорок лет спустя, в 1988-м, да и то только по причине идеологического послабления на безрыбных волнах второй, горбачевской "оттепели". Но тема эта никогда не оставляла его в покое, и поэтому для Калтая, чей отец без вины был загублен в кровавой мясорубке 1937-го, пьеса "На чужбине" стала делом чести и гражданского подвига.

После Второй мировой войны издревле неделимая, неразлучная Европа была рассечена надвое. И даже видавший виды Берлин, некогда бывший великой столицей прежде веками огнедышащей Пруссии, а затем Германской империи, в одночасье раскололся как грецкий орех. Две враждующие системы возненавидели одна другую и ожесточились настолько, что почти заступили за порог третьей мировой войны. Вопреки всем законам природы мир перестал быть многоцветным: в нем утвердилась исключительно черно-белая гамма — социализм и капитализм. Судьба всего человечества зависла на волосяном мосту под названием апокалипсис, на котором с налитыми кровью глазами в непримиримой дуэли столкнулись две системы, именуемые "коммунизм" и "капитализм".

В это недоброе, смутное, окаянное время и взялся за перо Калтай-ага, стремясь отобразить чернилами на бумаге всечеловеческую эту тему, которая в реальности писалась красной кровью по черной земле. "Не знаю, что натолкнуло меня на этот замысел. Возможно, не обошлось без влияния "Радио Свобода", постоянным слушателем которого был и я. А возможно, захотелось донести до людей ту правду, которую кто-то знал, а кто-то даже не подозревал о ней… Словом, тема эта все беспокоила и тянула к себе. Давно я вынашивал эти мысли и, быть может, поэтому пьесу ту я написал быстро, на едином дыхании. Сейчас вспоминаю об этом и думаю: только жар и безрассудство юности могли подвигнуть меня на эту опасную тему, от которой любой нормальный человек бежал бы как черт от ладана! Если же смотреть на проблему с позиций сегодняшнего Калтая, то ответ был бы аналогичен: сейчас я бы ни за какие деньги и посулы не приблизился бы к этой теме даже на пушечный выстрел!" — так вспоминал об этом благочестивый патриарх в одном из интервью конца 80-х.

Как бы ни был велик удельный вес художественного вымысла, у большинства персонажей пьесы имелись конкретные жизненные прототипы. И человек, имевший доступ к информации о Туркестанском легионе, безошибочно определит, что, например, действующий в пьесе Вали Хасан — это Вали Каюм Хан, Бекмырза — Баймырза Хаит, Сайын — Заки Валиди, Курбан — Карыс Канатбаев, Асан — Мажит Айтбаев и так далее. Сразу становится понятно, почему автор определил свое сочинение не банально "драмой", а "драмой в трех частях, основанной на документальных свидетельствах".

Мастер дифирамба и сатиры, виртуоз панегирика и сарказма, в этом своем произведении Калеке сумел выразить и высказать то, о чем писать, говорить и даже думать в то время было строжайше запрещено.
Сенсационным и неслыханным было хотя бы то, что в пьесе было упомянуто имя Мустафы Чокая. И это при том, что в те годы даже произносить имя Чокая было чревато опаснейшими и непредсказуемыми последствиями. Если же и произносили, то говорить о нем позволялось не как о "националисте" и "алашординце", а исключительно как о "предателе Родины" и "фашистском прихвостне". Но Калеке искусно обошел все ловушки и преграды. И вложив в уста своего киргизского персонажа Бекмырзы фразу "Ведь он и пожрал старшего брата твоего Мустафу Чокая", он по сути известил соотечественников о печальной судьбе, постигшей на чужбине замечательного гражданина Алаша. Проанализируем, что же кроется за этой репликой.

Во-первых, автор как бы невзначай, но вполне осмысленно и намеренно вводит в контекст пьесы фигуру Мустафы Чокая, на упоминание имени которого существовало жесткое табу. Во-вторых, данную реплику произносит не казах, а кыргыз казаху, подразумевая под Чокаем вовсе не члена его семьи, а старшего брата всего казахского народа. В-третьих, автор доводит до сведения зрителя версию о том, что в погибели М. Чокая повинен не кто иной, как Вали Хасан — его тайный соперник, известный тем, что он претендовал на пост президента Туркестанской Республики.

Все это говорит о том, что в той среде М. Чокай признавался как единый и бесспорный лидер тюркских народов. Впрочем, так оно и было на самом деле. Правда и в том, что, вызволяя на свободу попавших в фашистский плен и заточенных в лагеря Бухенвальда, Освенцима, Дахау узников тюркских национальностей, Чокай рассчитывал в случае победы Германии создать в Средней Азии свободную от большевизма Туркестанскую Республику, ради чего и принимал активное участие в создании Туркестанского легиона.

О том, что Мустафа принял смерть от своего друга Вали, вероломно предавшего его, знали многие, кто работал с ним. Недаром один из персонажей пьесы Асан реагирует на это так: "А, по-твоему, кто же еще? Кровь во мне кипит, а душа моя болит и стонет о том дне, когда наступит час возмездия. В первый же день, как только Туркестан будет освобожден, я бы сам воздал этому псу по заслугам".

Идея о независимости Казахского государства — еще один лейтмотив пьесы, который критики и исследователи в советские времена обходили заговором молчания. На первый взгляд все действующие лица пьесы "На чужбине" могут показаться сборищем отщепенцев, оказавшихся отрезанными от Родины и вынужденных плясать под чужую дудку. Однако ни один из них не рад своему положению. Напротив, все они мечтают лишь об одном — увидеть Казахстан свободным и независимым.

В уста Асана автор вкладывает более чем крамольные для того времени слова: "Посмотрите на лилипутские страны вроде Монако, Андорры, Люксембурга. Ведь все они — суверенные государства. Стоит лишь нам собраться в единый кулак, и мы переплюнем всех их вместе взятых". Согласитесь, написать такое в 1966 году мог только бесстрашный человек. "Счастлив лишь тот, кто живет на своей Родине" — гласит казахская поговорка. Предел мечтаний персонажа по имени Жуман — "любой ценой добраться до родной земли". Впоследствии он так и поступает.

Не говоря уже об изобразительно-стилистическом мастерстве Калтая, обращу внимание на то, как основательно продумал автор конфликтологию исследуемой темы и как тщательно и точно распределил между персонажами идеологическую нагрузку пьесы. К примеру, озвучив устами американца доктринальный постулат "развенчание коммунизма как несбыточной фантазии — залог освобождения всей России от большевизма", он тем самым на уровне подтекста вызвал из исторического небытия и фактически возродил великую и главную идею национально-освободительного движения Алаш.

Еще одно сочинение Калеке, которое со всей ответственностью можно назвать вершиной его драматургии — "Восхождение на Фудзияму". С момента первой премьеры и по сегодняшний день об этом произведении в мировой литературе написаны горы рецензий, обозрений, исследований и книг. Но, тем не менее, "Восхождение" по-прежнему остается таким многогранным и неувядающим феноменом, о котором всегда есть что сказать.

Чтобы еще глубже проникнуться природой этой пьесы, остановимся поподробнее на истории ее создания, ибо в ней, этой истории, и находится ключ к пониманию идеи произведения.

В начале 70-х годов московский театр "Современник" переживал не лучшие времена. Олег Ефремов, корифей русского сценического искусства, прославленный режиссер и актер, покинул пост художественного руководителя театра, и на его место пришла Галина Волчек, применительно к которой на тот момент вполне подошло бы определение "широко известная в узких кругах". Вполне естественно, что перед ней возникла необходимость доказать, что в этой должности она человек не случайный, равно как и то, что в идейно-эстетической политике театра она способна сказать свое слово. Для этого Волчек понадобились свежие темы и новые авторы, способные смело взяться за острые, злободневные проблемы.

Именно в этот период русская драматургия оказалась в глубоком кризисе: с одной стороны, она не могла выбраться из тени классического репертуара, наработанного в предыдущие эпохи Золотого и Серебряного веков русской литературы, а с другой — эстетика "социалистического реализма" была изъезжена вдоль и поперек и порядком поднадоела по обе стороны рампы. В этой-то ситуации хитроумная дочь Евы и забросила свое лассо на Чингиза Айтматова, чье каждое слово ловилось на лету, а каждая его новая повесть становилась волнующим и сенсационным событием литературной жизни СССР. Но каким бы талантом ни считался в те годы Айтматов, драматического опыта у него явно недоставало. Поэтому он и обратился к своему давнему другу — Калтаю Мухамеджанову.
Далее история создания "Восхождения" развертывалась так.

Идею произведения и его сюжет (первоначально придуманный для будущей повести) Чингиз изложил Калтаю в январе 1972 года. Приняв это предложение, Калеке садится за пьесу, которая на той стадии была "в шкуре, да без хребта". Для несуетливого Калеке, привыкшего быстро ездить, но долго запрягать, задача оказалась из необычных: требовалось уложиться с написанием пьесы за каких-то три месяца. Из Фрунзе его подгонял Чингиз, а здесь, в Алматы, — дружище Абдижамил. Но работа не клеилась. Так вымучивал он из себя страницы злополучной, неподатливой пьесы, когда однажды к нему в дом приехала Айша, сестра жены Чингиза, которая в годы войны работала воспитателем в интернате. Побыв недолго, на следующий же день Айша уехала обратно во Фрунзе. Что же касается ее, то короткое пребывание в доме драматурга мистическим образом вывело писателя из творческого тупика и неожиданно открыло перед ним все пути. Ее образ Калтай увековечил в персонаже под тем же именем, и все встало на свои места. И поработав над рукописью еще десять дней, на одиннадцатый Калеке поставил в ней последнюю точку.

К чести Чингиза, добротный текст пьесы он столь же добросовестно перевел на русский язык. Галина Волчек, терпеливо дожидавшаяся пьесы как появления желанного дитя, бережно приняла ее и незадолго до Нового года с грандиозным успехом осуществила постановку на сцене театра "Современник".
Восторженный прием, оказанный новоиспеченному творению Калтая, сам по себе продемонстрировал то, что "Восхождение" стало ярчайшим достижением в масштабе не только всесоюзной, но и всей мировой драматургии.

Сразу же после премьеры в "Современнике" спектакль "Восхождение на Фудзияму" начал триумфальное шествие по ведущим мировым подмосткам. Первыми среди творческих коллективов союзных республик это кровоточащее неприкрытой правдой жизни произведение поспешили поставить драматические театры Риги, Вильнюса, Таллина. Год спустя его инсценировали "Арена стенш" в Вашингтоне и "Ханстед" в Лондоне. В дальнейшем спектакли по пьесе были поставлены в Варшаве, Будапеште, Пловдиве, Стокгольме, Хельсинки, Токио, Бомбее и в других городах, всего в 19 зарубежных странах. Повсюду пьеса пользовалась огромным успехом, была переведена на разные языки народов мира.

За всю семидесятилетнюю историю советской литературы ни один советский драматург не удостоился такой чести и не добивался столь широкого и повсеместного признания. И, пожалуй, не будет ошибки, если мы скажем, что одним лишь своим "Восхождением на Фудзияму" Калтай Мухамеджанов (до этого уже ставший живым классиком благодаря другим своим произведениям, вызвавшим невиданный расцвет казахской национальной сцены) на века выкроил себе место на пьедестале среди самых избранных мастеров мировой драматургии.

Здесь я считаю своим долгом сделать еще одну серьезную конкретизацию. Заранее предупреждаю отдельных особо "бдительных" читателей: я пишу это в интересах правды и ясности, а вовсе не из желания вбить клин между двумя содружными талантами, один из которых ныне живет и здравствует, а другой, к сожалению, уже отошел в мир иной.

Автор "Восхождения на Фудзияму" — Калтай Мухамеджанов. И, пожалуйста, не ищите второго автора, фамилия которого обычно пишется через запятую. Что же касается соавтора, то на долю такового в данном случае приходится не авторство сочинения, а, выражаясь современным языком, авторство проекта, идеи произведения. Этого никогда не отрицал и Чингиз Айтматов. Чтобы не быть голословным, приведу собственные слова Чингиза Торекуловича: "Я не скажу, что мое вступление в "ранг" драматурга было безоблачным. Материал предназначался первоначально не для пьесы, а для повести. Но когда театр в лице Галины Волчек и Олега Табакова убедил меня, что мой сюжет более всего подходит для сцены, я рассказал сюжет своему другу, казахскому драматургу Калтаю Мухамеджанову, который потом стал моим соавтором. Он писал на казахском языке, который я перевел на русский".

Как видим, Чингиз Торекулович рассказал все, как было. Изначально у него был только сюжетный "скелет", на основе которого Калтай написал оригинальную пьесу.

А теперь обратим взор к тому, что говорит об истории написания "Фудзиямы" Калтай Мухамеджанов.

"В середине января 1972 года Чингиз приехал в Алматы… Он в деталях пересказал мне событийный ряд новой повести, которую он в то время обдумывал…

"Из этого нужно сделать пьесу. Я по неосторожности заикнулся об этом руководству московского театра, они тотчас же ухватились за это и теперь не дают мне покоя. Я подумал: а что если нам вместе написать эту вещь? За этим я и приехал. Других дел у меня в Алматы нет.

Я призадумался… В ту ночь нам было не до сна. За окном забрезжил рассвет, когда, пройдя в кабинет и сев за рабочий стол, мы на трех-четырех листках настольного календаря (бумаги под рукой не оказалось) набросали план будущей пьесы… Прошло не больше месяца, когда Чингиз позвонил и поинтересовался, как идут дела. Я признался, что дела идут неважно… Через 11 дней пьеса была завершена. В середине мая по дороге на Иссык-Куль я заехал к Чингизу во Фрунзе и оставил ему текст". И здесь свидетельства обоих совпадают, с той лишь разницей, что в воспоминаниях Калеке присутствует больше деталей".

А теперь есть смысл еще раз вернуться к истории Айши-апай — центральной, стержневой фигуры "Восхождения". Как вспоминал Чингиз Торекулович, "мы оба понимали, что здесь нужно найти какой-то событийный "ход", который связал бы и объединил героев, ярче и значительнее проявил бы их характер и поступки. Нужен был персонаж высокого нравственного звучания, судья, оппонент, друг… И вот именно он, драматург Калтай Мухамеджанов, нашел этот персонаж — Айшу-апай, бывшую учительницу, старого, благородного человека, вырастившего и воспитавшего наших героев. И все вдруг встало на свои места, ожило". Благородный человек благороден всегда. Вот и на этот раз, заняв сторону правды, кыргызский писатель остался верен себе.

Послушаем, что говорит об этом Калеке. "Я принялся за работу засучив рукава. Но, оказывается, усердие — не всегда гарант успеха: материал отчаянно сопротивлялся и нить действа то и дело обрывалась в руках… В те дни я терзался муками творчества, когда однажды на пороге появилась Айша-апай, жившая вместе со старшим сыном Чингиза Санжаром, приехавшим сюда поступать на учебу в университет. Слово за слово и между нами завязалась откровенная беседа, по ходу которой Айша-апай поделилась и воспоминаниями о войне, в годы которой она работала воспитателем в интернате. Нашими главными героями были интернатские ребята, ушедшие на фронт, или, точнее, те из них, кто вернулся, уцелев на войне. Айша-апай еще не успела уехать, а я сел за стол, чтобы под свежим впечатлением обработать услышанное от нее". Дальнейшая история Айши-апай, думаю, известна читателям и без моих комментариев".

Какой же вывод следует из этих совершенно единодушных откровений двух мастеров пера? Логически выходит так. Автор сюжета — Чингиз Айтматов, автор идеи превращения его в пьесу — Галина Волчек, автор оригинального текста пьесы — Калтай Мухамеджанов, автор перевода пьесы на русский язык — Чингиз Айтматов. В этих "титрах" необходимо назвать имена еще троих, имеющих прямое отношение к судьбе "Восхождения", но по понятным причинам оставшихся за кулисами проекта. А именно: Абдижамил Нурпеисов — друг и вдохновитель Калтая, директор театра "Современник" Олег Табаков — продюсер спектакля, Роман Кармен — промоутер.

Нисколько не сомневаюсь, что теперь, когда все расставлено по местам, читатель и сам разберется в том, кому какие роли принадлежат в судьбе этого произведения. Своей же задачей в этом уточнении я считал всего лишь напоминание известных, очевидных, достоверных, а потому неоспоримых фактов и обстоятельств.

Как я уже сказал, за три с лишним десятилетия с момента своего написания пьеса эта давным-давно изучена и переизучена со стороны большого количества авторитетнейших русских, казахских и прочих театральных критиков и специалистов. Сам я имею к драматургии весьма отдаленное отношение. И все же на правах зрителя и читателя позволю себе поделиться с вами своим собственным мнением о пьесе.
В произведении парадоксально взаимодействуют три главных действующих лица. Первый присутствует бестелесно и бессловесно, второй — незримый, но глаголящий персонаж, третий представлен телесно и словесно, но к финалу пьесы расстается с двумя другими.

Первый персонаж — гора Фудзияма. Японцы называют ее Фудзи, иногда почтительно величают Фудзи-сан (Фудзиямой ее называют только иностранцы). Но спросите о ней у географов, и они скажут вам, что в действительности язык не повернется назвать ее горой, а тем более — пиком. Рассуждая по справедливости, наиболее подходящим определением для этой возвышенности станет разве что холм или сопка. Но для всех японцев это самая высшая точка страны, хотя, например, в сравнении с нашим пиком Талгар, не говоря уже о пике Абая, боготворимая Фудзи выглядела бы всего лишь неприметным холмом. Но вовсе не ростом, а своей легендарной историей, не потухшей, как живущий в ней вулкан, велика и дорога она сердцу японца. К тому же для жителей Страны восходящего солнца, которые даже каплю чая для вас на донышке мелкой чашки обставляют пышным и длительным церемониалом, Фудзи во все времена выполняла особую символическую роль.

О многом говорит уже то, что этимология слова Фудзи восходит к сохранившемуся на северных территориях архипелага древнему народу айнов, в языке которых слово "фусхи" означает "бог огня". Не является исключением и современное поколение японцев, которые по-прежнему свято чтут традиции предков и для которых Фудзи — особое, священное, божественное, исключительное место на земле. Каждый год, облачаясь в белые одеяния — знак чистоты помыслов, совершают они традиционное восхождение на Фудзи. Сообразно этому, в пьесе Фудзи фигурирует в образе нравственного мерила, выявляющего состояние совести каждого из персонажей. Каждому человеку предписано исповедоваться в своих мыслях и поступках, держать ответ перед собственной совестью. Стало быть, раз поднялся на мировую гору — должен вывернуть свою душу всю без утайки.

Где есть чаша весов, там должен быть универсальный "весовщик": Айша-апай определяет его через призму отношения к Сабыру (в пьесе это и есть тот незримый, но глаголящий персонаж). Потому что Сабыр — образец чести и справедливости, эталон дружбы и любви. Изменить Сабыру — предать дружбу, доносить на Сабыра — согрешить против истины.

Согласно неписаному закону драматургии, если на сцене есть весы и гири, то рано или поздно при них должен появиться весовщик. Для этой функции драматург Калтай и ввел образ Айши-апай. В свое время великий русский режиссер К. С. Станиславский не зря произнес ставшие афоризмом слова: "Когда играешь злого, — ищи, где он добрый". Ни один из собравшихся на горе не появился на этот свет законченным негодяем: праведниками или злодеями люди становятся в зависимости от того, с каким результатом они проходят через жизненные испытания. Эти состоявшиеся эволюции изначально непорочных душ и экспертирует Айша-апай, "взвешивая" чистоту совести каждого из своих бывших воспитанников на безошибочных весах своей высокой духовности. В этом и основание, на котором Сабыра, даже не упоминаемого в корпусе действующих лиц пьесы, я расцениваю в качестве одного из ключевых героев произведения.

Для автора Фудзи — не более чем аллегория. Но, подобно религиозной идее посмертного судебного допроса, она абсолютно необходима — чтобы вывести на чистую воду и насквозь просветить светом божьим все нутро, все потаенные уголки души каждого из персонажей.

Я, неоднократно бывая в Японии, Фудзи ни разу не видел. Считаю, что в этом даже нет особой необходимости. Мне достаточно того, что на нее я давно насмотрелся по сериям картин знаменитого японского художника Кацусика Хокусая, известных как "36 видов Фудзи" и "100 образов Фудзи". Первая из них исполнена способом цветной ксилографии (гравюра на дереве). И когда я смотрю на картины Хокусая, мне они всегда напоминают героев Калеке, запечатленных в разное время с самых разных сторон и точек зрения.

На гравюрах Хокусая гора Фудзи предстает в самых разных обличиях и темпераментах: то это небольшая тихая сопка под "львиной гривой кудрявой волны" (Абай), то обжигающий своим раскаленным дыханием вулкан, в стройных зарослях зеленая опушка, то горный пик, окутанный туманом, то населенный химерами колдовской лес, заманивающий тебя в свои дебри… Таковы и герои Калтая, постоянные в своей вечной изменчивости. Разница же между живописцем и драматургом в том, что если Хокусай оживляет неодушевленную природу, то Калтай разоблачает образы безобразного естества, обращая в живых трупов бездуховных своих героев. В этом умении взаимообращать жизнь в искусство, а искусство — в жизнь, пожалуй, и заключается секрет истинного мастерства художника.

Одна из весомых частей большого творческого наследия Калеке — его публицистика. В канун 70-летия Калтая Мухамеджанова издательство "Атамура" выпустило трехтомник его избранных сочинений. Один из томов Калеке целиком посвятил творениям публицистического жанра, вобравшим наиболее значимые из его размышлений разных лет. Оставив искусствоведам искусствоведческий аспект этих статей и выступлений, попытаюсь вкратце раскрыть, что же составляло основную "злобу дня" его жизни.
Читатель, должно быть, помнит, что в свое время Калеке написал открытое письмо академику С. Кенесбаеву и своим собратьям по перу А. Абишеву и А. Алимжанову, а также сразился в теледебатах с муфтием Р. Нысанбаевым.

Первым, кто стал мишенью "едких слов, ядовитых чернил" Калеке, стал академик С. Кенесбаев, построивший свою карьеру и всю жизнь почивавший на лаврах благодаря казахскому языку. Когда решался вопрос о присвоении казахскому языку статуса государственного, именно этот человек стал ратовать за подчиненное положение казахского языка по отношению к русскому. Вряд ли это было сиюминутным заблуждением академика, поскольку говорил он об этом неоднократно и, не успокоившись на этом, вдобавок выступил со специальной статьей на страницах одной из московских газет, вынудив все казахское общество краснеть от стыда и негодования.

Было это еще при Союзе, когда Компартия все еще властвовала над советским народом. И тогда громом среди ясного неба прогремел правдивый голос Калеке, выступившего в республиканской печати с открытым письмом "А если опираться на истину?" (1989). Боже упаси оказаться на кончике пера Калеке! Соблюдая деликатность и такт, он с завидным хладнокровием уложил своего оппонента на обе лопатки и, что называется, зарезал и разделал его без ножа. Сделав экскурс в богатую традициями и славными именами историю научного изучения казахского языка и уместно процитировав знаменательные оценки и суждения в его адрес авторитетных деятелей разных времен от вчерашних Клапрота, Радлова, Мелиоранского до сегодняшних Бельгера, Гаркавца, Щеголихина, он наглядно показал, кем же является этот академик на фоне реально заслуженных фигур и искренних радетелей казахского языка.

Железную, неопровержимую логику открытого письма убийственно иллюстрировала характеристика, в свое время данная его оппоненту самим Мухтаром Ауэзовым, которую Калеке лишь одному ему ведомым способом раскопал в фондах рукописного наследия М. О. Ауэзова: "Хвастун, хохотун и показушник, человек неискренний, заносчивый и двуличный, расчетливый торгаш, готовый ради сиюминутной копеечной выгоды пойти на любую подлость". Так, выставив своего противника человеком жалким, неисправимым и безнадежным, Калеке подытожил свое письмо в свойственной лишь ему одному саркастической манере: "Впрочем, я не питаю на Ваш счет особых иллюзий, ибо чем добиться правды от Вас, мне легче будет вывести цыплят из вареных яиц".

Испепеляющая эта отповедь не просто всколыхнула общественность и оказалась по душе многим современникам, но, прежде всего, привела в чувство явных и тайных неприятелей лингвистического суверенитета нации и надолго отбила у них охоту выступать с нападками на казахский язык. Поступок же Калеке стал высоким примером того, какой должна быть настоящая гражданская позиция и как ее нужно отстаивать.

Спустя ровно два года в свет выходит еще одно открытое письмо Калеке, озаглавленное "Дорожить тем, что имеем" и адресованное на этот раз писателю Альжаппару Абишеву.

Про Альжеке мы и прежде были наслышаны, что человек этот находился на особом счету и в фаворе у Компартии и пользовался безграничной заботой Димаша Ахметовича. Но мы не знали, верить или не верить своим ушам, когда с приходом Колбина в обществе поползли упорные слухи об одном неблаговидном поступке почтенного Альжеке. И если остальные стерпели и вскоре забыли о той его оплошности, то привыкший зрить в корень Калеке сделал свое возмущение достоянием общественности.

"Мне известно, что Вы всю жизнь стелились перед начальством. До сих пор не могу забыть, что, когда новоназначенный Г. В. Колбин прибыл на встречу с литераторами, Вы распростерли ему объятия так, словно увидели своего чудом нашедшегося племянничка. "Я двадцать пять лет ждал Вашего прихода!" — сказали Вы тогда Колбину. "Ох, поспешил уважаемый, ох, перестарался!.. Негоже так вести себя аксакалу!" — изумились мы в тот момент", — говорилось в открытом письме.

В свое время А. Абишеву довелось стать соавтором самого Мухтара Ауэзова. Но пьеса "Гвардия чести" получилась заведомо сырой и слабой, из-за чего Мухтару Омархановичу, чья профессиональная и деловая репутация была кристально безупречной, пришлось выслушивать довольно нелицеприятные замечания от легендарного героя Великой Отечественной войны Бауржана Момышулы. Напоминая об этом Абишеву, Калеке с изобретательностью истинного драматурга вкладывает в уста одного из аксакалов такие слова: "До чего же слепо людское себялюбие: стоило ли нам, мелким затхлым канавам, соперничать с морем и замутнить воды такого океана, как Мухтар?!"

"Нужно обладать цельностью духа и единством устремлений, чтобы на пороге неведомых времен сохранить то достоинство, ту мудрость и ту доброту, которые и составляют соль и смысл нашего национального характера", — таким благочестивым напутствием оканчивалось то открытое письмо, опубликованное на заре нашей независимости и призывавшее граждан страны к единению, ответственности и благоразумию.

Справедливости ради нужно отметить, что творческий раж — не всегда надежный товарищ писателю, и порой человек промахивается, уподобляясь не в меру азартному беркуту: целил в лисицу, а с размаху врезался в камень… Нечто подобное произошло и с Калеке, когда в полемическом пылу он уж чересчур агрессивно и не всегда по существу стал поддевать А. Алимжанова, О. Сулейменова, М. М. Ауэзова и некоторых других своих младших современников. Когда мы готовили к выпуску его трехтомник, я о целесообразности их включения в издания говорил:

"Может, не будем ворошить прошлое?"

"Мухтаржан, ты пойми, — с готовой шуткой наперевес возразил мне Калеке. — Ведь и за знаменитыми тоже глаз да глаз нужен. Пусть останутся, и будут напоминанием для других."

Мне стало ясно, что он ни за что не согласится изъять из собрания отдельные "некорректные", на мой взгляд, материалы.

Но у читателя не должно сложиться впечатления, что публицистика Калтая — это сплошь да рядом разоблачительные открытые письма-памфлеты. За многие годы Калтай-ага написал целую галерею литературных портретов величайших, ярчайших и неповторимых представителей национальной культуры и литературы, которая открывается именами Абая, Жамбыла, Кенена, Мухтара и продолжается образами С. Кожамкулова, К. Жандарбекова, К. Байсеитовой, Ш. Хусаинова, Т. Ахтанова, А. Токмагамбетова, А. Токпанова и других. Калтай-ага с радостью рукоплескал творческим победам своих младших современников А. Кекилбая, С. Оразбая, Р. Нургали.

Отдельную тематическую группу составляют его статьи-размышления, посвященные выдающимся деятелям исламской цивилизации и тюркского мира, среди которых особняком стоят удивительно теплые и искренние статьи о турецком сатирике А. Несине и кыргызском писателе Ч. Айтматове. А чего стоит пронизанная светлым юмором "Пара ласковых слов", повествующая о его неразлучном пожизненном друге Абдижамиле Нурпеисове?!

Калеке не выронил из рук пера до последнего своего дыхания. Был в курсе происходящего, находился в самой гуще всех важнейших в жизни страны событий. Сопровождал в зарубежных поездках первого Президента Нурсултана Назарбаева, а потом доходчиво и красноречиво описывал в газетных статьях, репортажах и путевых заметках все самое ценное из увиденного и услышанного. В свою очередь и Глава государства уважал его как мудрого советчика, находившегося рядом и вместе во все решающие моменты в жизни страны.

"Не ведают смерти имя благородного и слово ученого", — сказал когда-то мудрец Великой степи Жиренше-шешен. После Калеке с нами остаются и его доброе имя, и его мудрые книги, которые год от года расцвечиваются все новыми гранями и красками, и, уверен, будут радовать еще немало поколений казахов.

Среди нас живет и здравствует, не дает угаснуть огню в очаге и пропагандирует имя и творчество Калтая его благоверная супруга, глубокоуважаемая Фарида-женеше, когда-то безраздельно влюбившая в себя молодого Калтая своими роскошными косами.

***

…Поставив последнюю точку в этом эссе, я отправился к Фариде Бекжановне, чтобы затем вместе с нею посетить кладбище Кенсай и на месте вечного упокоя благочестивого мастера посвятить его духу поминальный молебен.

Вот мы и взошли на казахскую кенсайскую "Фудзи", где могила Калтая стоит особняком от других захоронений. Молитва была окончена и ритуал завершен. Собираясь обратно вниз, в шумную суету мегаполиса, и мысленно прощаясь с Калеке до очередного посещения, я пристально посмотрел на его надгробный памятник.

Высеченный из мрамора скульптурный портрет с букетом гвоздик на коленях и прибранным занавесом в подножии, вокруг которого прошла-пролетела "вся жизнь — театр, и люди в ней — актеры", неожиданно произвел на меня такое впечатление, словно я присутствую на премьере спектакля всей жизни благочестивого сына казахского народа.

На прощание я снова глянул на мраморный памятник. В игре сверкающих лучей южного солнца на каменном лике мастера я увидел едва приметную загадочную и таинственную улыбку.

Мухтар Кул-Мухаммед