Ауэзов. Писатель. Наследие

"Мухтар Ауэзов - явление, он - великий символ нашей жизни, человек-легенда, мудрец нового времени, истинный поэт и человек".

Ираклий АНДРОНИКОВ, 
литературовед, лауреат Ленинской и Государственной премий СССР

 

История этого проекта началась пару лет назад, когда известный своей высокой взыскательностью как по отношению к другим, так и к самому себе патриарх казахской литературы Абдижамил Нурпеисов презентовал мне книгу, написанную о нем одним московским автором. Признаться честно, поначалу мое внимание задержалось на умилительном названии — "Небо в чашечке цветка". В остальном же эта невзрачная книга особого желания прочесть ее не вызвала.

Для меня давно уже стало неотъемлемой привычкой в каждый приезд в Москву совершать поход в большой, необъятный, величественный мир книги. Всевозможных забот и хлопот в Белокаменной обычно много, времени всегда в обрез, но я, выкроив время, обязательно пройдусь по книжным магазинам Москвы. Конечно, в желании приобрести ту или иную приглянувшуюся книгу созреваешь не всегда, но порой название и имя автора запоминаются надолго. Данный закон восприятия исправно сработал и на этот раз: автором, имя которого показалось мне уже встречавшимся где-то, оказался глубоко уважаемый в московском читающем мире профессор МГУ Николай Аркадьевич Анастасьев.

Во времена СССР из-за идеологических ограничений коммунистического режима литературные произведения целых созвездий западных авторов были недоступны, мы читали лишь то, что читать нам "высочайше дозволялось" особо бдительными цензорами. Хотя бывали и исключения, например, в лице нобелевских лауреатов, знаменитых американских писателей Э. Хемингуэя и У. Фолкнера. Их сочинения, "обнажавшие кровавые язвы капиталистического мира", издавались миллионными тиражами и становились объектами крупных научных исследований. В те самые годы Н. Анастасьев выпустил две монографии, посвященные этим двум титанам. С отменой же идеологических запретов Н. Анастасьев выступил с классической монографией "Одинокий король" о Владимире Набокове, сочинения которого все прежние годы распространялись на родной почве только "самиздатом".

Наутро Абе — Абдижамил Нурпеисов позвонил мне и без предисловий спросил: "Прочел?". В тон ему я ответил столь же лаконично: "Начал". "Ты молод, взгляд у тебя зоркий, читаешь быстро. Заканчивай поскорей. Потом обменяемся мнениями", — сказал Абе, откровенно подготавливая меня к предстоящему разговору и отрезая пути к отступлению.

Той же ночью я приник к книге, для названия которой была взята изящная строчка таинственного и до сих пор не разгаданного гения, английского поэта-иллюмината Уильяма Блейка. Разогнав иллюзорность первого впечатления, я с большим энтузиазмом прочел исследование, в котором творчество А. Нурпеисова рассматривается в "мировом литературном пейзаже".

Здесь уместно перечислить ряд примечательных профессиональных качеств, присущих уважаемому Абе и, увы, не водящихся за большинством казахских писателей.

Во-первых, он придает первостепенное или, как говорили бойцы старой закалки, архиважное значение делу перевода своих произведений на русский язык. В этом отношении он — писатель, который в каждом новом случае самолично и тщательно выбирает переводчика, с пристрастностью буквоеда отслеживает и с азартом золотоискателя выверяет качество передачи каждого предложения и порой каждого словоупотребления, до последнего типографского оттиска основательно изматывает как себя, так и своего переводчика, и не находит себе места до тех пор, пока конечная продукция не будет отшлифована до надлежащего блеска. Быть может, поэтому каждое его произведение переведено на русский язык с сохранением всей полноты оригинальной палитры.

Во-вторых, это писатель, восприимчивый к справедливой и уместной критике. Он никогда не оставит без внимания то, что о нем дельно сказано или написано. Не случайно очередным плодом столь здорового честолюбия явилось то, что убеленный сединами признанный классик казахской литературы на этот раз забросил свое лассо не на кого придется, а именно на такого матерого американского "мустанга", как Николай Анастасьев.

Наутро я позвонил Абе, поделился впечатлением от прочитанного и попросил передать слова благодарности автору.

В телефонном разговоре я сказал, что для казахской литературы это большое событие и, безо всяких преувеличений, новая страница в истории литературных взаимосвязей.

— В таком случае предлагаю сегодня же вечером встретиться с впечатлившим тебя автором и передать ему все, что сказал мне в непринужденной обстановке, — сказал Абеке, отчетливо проговаривая и делая акцент на каждом своем слове.

Весь в неотложной работе, я по достоинству оценил тактичность Абеке, сказавшего "вечером", а не "сейчас", и сразу же согласился.

Насколько я знаю Абеке, у него что ни поступок — это всегда тщательно обдуманный шаг в многоходовой шахматной комбинации. Недаром чуяло мое сердце, что за дарением книги и просьбой о скором отзыве на нее непременно последует вполне определенное деловое предложение. К тому же и сам я был весьма не прочь лично встретиться с автором "Одинокого короля".

О, это был особенный, незабываемый вечер. Николай Аркадьевич оказался глубоким знатоком не только американской, но и всей мировой англоязычной литературы. Несколько часов нашей беседы превратились в своеобразный эксклюзивный диспут, на всем протяжении которого магическими паролями зазвучали для нас имена величайших классиков английской литературы: начиная со старины Чосера, продолжая драматургом эпохи Возрождения великим Шекспиром и Мэлори — автором романа о рыцарях Круглого стола во главе с легендарным королем Артуром, по одной из версий, вышедшим из кочевых скифских племен северного Причерноморья (средневековые европейские рыцарские романы сформировались на основе и в подражание широко распространенным в андалузской Испании арабским народным романам о праведных правителях Саладдине и Бейбарсе, дошедшим в различных вариантах до наших дней), стоявшими у истоков нового англоязычного романа Филдингом, Ричардсоном, и завершая постепенным приближением к нашему времени — от Бернса, Байрона, Блейка до Уайльда, Шоу, Джойса.

Знакомый с историей западной литературы лишь на правах ее рядового поклонника и прилежного студента профессоров КазГУ В. Ф. Железнова и М. В. Мадзигона, я был ошеломлен не только теоретической глубиной, академической аналитикой профессора Анастасьева, с любовью говорившего о произведениях Хемингуэя, Фолкнера, Стивенса, Воннегута, Апдайка, Стейнбека, но и множеством увлекательных историй и любопытных подробностей из биографий этих мастеров.

Этот вечер откровений окончательно сблизил меня с Абеке, во взгляде и речах которого до этого нельзя было не заметить ноток сомнений во мне.

Застолье наше близилось к завершению, когда, подводя итог обсуждению, Абеке сказал с улыбкой: "Обычно говорил я, а молодежь слушала. Сегодня получилось наоборот: выступали вы, а я был аудиторией". И действительно: весь вечер мы с Николаем Аркадьевичем плыли по необъятным просторам евроатлантической литературы (я на правах интервьюера), неоднократные же попытки Абеке вернуть нас к теме казахской литературы и обсуждению ее насущных проблем оказывались тщетными. Лишь время спустя до меня дошел смысл немого укора его глаз, говоривших мне тогда словами средневекового арабского философа Ануара аль Араби: "Познание других начинается с познания самого себя".

Сколько ни поворачивал нас Абеке в нужное ему русло, тема казахской литературы в тот момент не хотела, да и не могла стать для нас общей. Судя по всему, знакомство Анастасьева с казахской литературой находилось на ранней стадии. Разумеется, не знать Абая и Ауэзова он не мог, но целенаправленного изучения истории, теории и практики казахской литературы он не предпринимал. Стало быть, в тот вечер и не было никакого резона понуждать человека вести речь о предмете, в котором он не знаток.

На следующий день я навестил Николая Аркадьевича в гостинице, где он остановился, и предложил ему написать книгу об М. О. Ауэзове для серии "Жизнь замечательных людей". С самого начала я заявил открытым текстом, что готов создать для этого все необходимые условия и все хлопоты по ее изданию беру на себя. Он попросил время подумать над этим предложением и наутро улетел в Москву.

Через две недели на мою электронную почту поступил долгожданный ответ от профессора. Отдававший себе отчет в том, что новая неизведанная тема не дастся ему легко, Н. Анастасьев излагал ряд своих условий и пожеланий и сообщал, что в случае их исполнения готов взяться за дело. Приняв эти условия все до единого, мы подключили к работе над проектом авторитетную группу консультантов во главе с сыном Мухтара Омархановича, известным ученым и замечательным гражданином Муратом Мухтаровичем Ауэзовым. Вскоре Николай Аркадьевич сел за рукопись, и работа над проектом разгорелась вовсю. Такова краткая история написания книги "Мухтар Ауэзов. Трагедия триумфатора", изданной в 2006 году в популярной российской серии биографий "Жизнь замечательных людей" и пришедшей к широкому читателю в сентябре этого года.

Не погрешу против истины, если скажу, что идея такого проекта, ныне успешно реализованного, давно была моей заветной мечтой и на протяжении многих лет не давала мне покоя. В середине 80-х годов под руководством академика М. Козыбаева я занялся исследованием проблем истории Казахстана в дореволюционных русских энциклопедиях. В те годы в мои руки впервые попала однотомная универсальная энциклопедия, выпущенная русским издателем Ф. Ф. Павленковым в 1899 году в Санкт-Петербурге. В российской истории это была самая компактная и самая многотиражная энциклопедия. Даже после смерти своего издателя она была выпущена четыре раза, и ее общий тираж превысил 100 тысяч экземпляров.

Вообще о большинстве из наиболее известных дореволюционных энциклопедий — таких как, например, 86-томный словарь Брокгауза и Ефрона, 58-томный "Гранат", 18-томный "Новый энциклопедический словарь" и т. д. — можно уверенно сказать, что из-за малых тиражей при ощутимой дороговизне изданий они не становились достоянием небогатой, но читающей публики. К чести Павленкова, он извлек из всего этого надлежащие уроки, благодаря чему именно его энциклопедия стала первым из универсальных справочников, возместивших давний дефицит, демократично и сравнительно массово разошедшихся по всем центральным и окраинным губерниям России.

Собирая для своей диссертации материалы и свидетельства, относящиеся к Павленкову, я узнал, что именно этим человеком в 1890 году была основана серия "Жизнь замечательных людей", в 1933 году возобновленная М. Горьким и продолжающаяся по сей день.

В сравнении с современной продукцией серии книги первоначальной, павленковской "ЖЗЛ" выглядят довольно скромно: объем не превышал 4—5 печатных листов, обложка была тонкая, продавались книжки дешево (всего 25 копеек). Однако впоследствии известный русский издатель Н. Рубакин так оценил эту деятельность: "Эта библиотека — незаменима по своей социальной и психологической ценности... Ни одно из павленковских дел, по моим наблюдениям, не может сравниться с тем огромным влиянием, которое оказала на русских читателей всех слоев, классов и рангов изданная Павленковым и почти законченная (если ее только можно закончить) "биографическая библиотека" или "Жизнь замечательных людей".

Только за последние десять лет (1890—1900 гг.) своей жизни Ф. Павленков успел напечатать в данной серии жизнеописания Гюго, Колумба, Франклина, Теккерея, Вагнера, Мольера, Рафаэля, Данте, Шопенгауэра, Моцарта, Линкольна, Конфуция, Будды и других общим количеством в 212 книг (включая переиздания). Огромное просветительское и воспитательное значение этого феномена не поддается оценке: эти книги окрыляли молодую талантливую поросль России и открывали им дорогу к великим свершениям. В рядах этой юной читающей молодежи в свое время побывали, по их собственным признаниям, такие колоссы русской общественной мысли ХХ века, как Н. Бердяев, В. Вернадский, И. Бунин, А. Толстой. Всего в серии Ф. Павленкова за период 1890—1924 годов было издано 193 книги и 198 биографий (с учетом репринтов — всего 244 издания).

В 1933 году "великий пролетарский писатель и основоположник социалистического реализма" М. Горький, сам в детстве зачитывавшийся книгами из серии "ЖЗЛ", вдохнул новую жизнь в разлученную было с читателями серию, хотя в советских изданиях имя фактического основоположника серии Ф. Ф. Павленкова было старательно "забыто", а в качестве отца-родоначальника библиотеки указывался один лишь М. Горький. Хотя и ему нужно отдать должное: ведь только благодаря пробивной силе и беспрекословному авторитету М. Горького тиражи серии увеличивались из года в год, и жизнь "Жизни..." непрерывно продолжается по сей день.

В подражание "ЖЗЛ" в союзных республиках появились своеобразные национальные "клоны" этой серии: например, в Казахстане это продолжающиеся издания "Тамаша адамдардын омiрi", "Онегелi омiр", "Гибратты гумыр".

Согласно статистике издательства "Молодая гвардия", в 2001 году в серии "ЖЗЛ" было издано ровно 1 000 книг общим тиражом в 100 миллионов экземпляров. Переводя сухой язык цифр на язык культурно-идеологической пропаганды, о таком отношении к делу мы могли бы сказать, что для современной России легендарная серия "ЖЗЛ" — это такой же, как модно нынче говорить, национальный бренд, каковым издавна, заслуженно и несокрушимо является Третьяковская галерея на поприще изобразительного искусства. Отсюда — то неизменное признание и то почетное место, которое принадлежит серии "ЖЗЛ" на пьедестале российской книжной индустрии.

Таким образом, серия "ЖЗЛ" не только в России, а, возможно, и во всем мире — единственное издание, которое в течение 116 лет выходит без перерыва. Если учесть, что с момента выхода первой книги в истории человечества произошли две мировые войны и на карте мира появилось свыше ста государств, то уникальность этой серии становится еще более значимой.

Но суровая правда жизни такова, что за всю советскую эпоху из числа деятелей казахской национальной истории чести быть запечатленными в знаменитой серии были удостоены всего три человека: Чокан Валиханов, Сакен Сейфуллин и — после многих мытарств и долгих проволочек — Каныш Имантаевич Сатпаев.

К слову и для сравнения: азербайджанские братья издали своего "Низами" еще в 40-е годы, татарские друзья своего "Тукая" — в 70-е годы. Читая эти книги и видя их повсюду на полках, мы радовались за братские народы и гордились ими. Но как было не сокрушаться, как не болеть сердцу при мысли о том, что среди этой серии никогда не было и до сих пор нет книг об Абае и Ауэзове?!

В 2001 году я был назначен министром культуры, информации и общественного согласия. В тот год дагестанцы издали "Имама Шамиля". Среди первых дел на посту министра я поставил перед собой цель — непременно добиться, чтобы в этой серии увидели свет книги об Абае, Ауэзове, Абылае, Кенесары. На следующий год я заручился любезной поддержкой своего российского коллеги М. Швыдкого, получил согласие на выпуск книг со стороны и федерального министерства, и издательства АО "Молодая гвардия", и даже успел включить соответствующие позиции в издательский тематический план.

Одна головоломка была решена. Теперь самым трудным делом стало подобрать авторов. Здесь необходимо пояснить, что для всех без исключения авторов серия "ЖЗЛ" ставит три обязательных условия: жизнь героя должна соответствовать названию серии издания, биография должна быть основана на точных научных фактах, сочинение должно иметь безупречную литературную форму.

Я пустился на поиски авторов, соответствующих всем этим требованиям. Просьбой написать об Абае я озадачил Абиша-ага Кекилбаева, с предложением описать жизнь Ауэзова обратился к Рымгали-ага Нургали. Но то ли они не решились брать на себя груз ответственности перед духами гениальных классиков, то ли не захотели запирать свой вольный и щедрый слог в строгие колодки стандарта "ЖЗЛ" — каждый из этих светил ограничился лишь тем, что благословил меня на это святое дело и пожелал всяческих творческих успехов.

Академик Манаш Козыбаев загорелся было моим предложением написать книгу о хане Абылае по образцу удивительной книги о Наполеоне, созданной академиком Е. Тарле. Но, взвесив свои возможности, отказался, сославшись на пошатнувшееся здоровье. Только историк Едыге Валиханов, которому не занимать ни учености, ни родовитости, сразу же согласился написать книгу о Кенесары и к условленному сроку подготовил рукопись, оказавшуюся, правда, весьма скромной как по объему, так и по содержанию. Деваться некуда, довесив "Кенесары" исправленными и дополненными версиями ранее изданных книг о Чокане и Каныше, мы подписали казахстанский сегмент "ЖЗЛ" в производство и получили готовый тираж в 2003 году (год спустя эту серию украсила еще одна книга дипломата-историка Т. Мансурова о первом казахском дипломате Назире Тюрякулове). Но в душе нашей горькое сожаление вперемешку со светлой надеждой все же осталось.

Вот почему знакомство с Н. Анастасьевым я оптимистично воспринял как подаваемый благосклонной судьбой добрый знак и очередной шанс осуществить-таки давно вынашиваемый замысел — выпустить Ауэзова в серии "ЖЗЛ". Для того же, чтобы пригласить к сотрудничеству именитого профессора, у меня имелись свои рациональные соображения и мотивации.

Во-первых, Н. Анастасьев — ученый-литературовед. И не просто один из множества литературоведов, а признанный во всем мире эксперт по англо-американской литературе, в разные годы давшей человечеству свыше десяти нобелевских лауреатов. Вся драматургия Ауэзова сплошь перекликается с наследием Шекспира, его ранние рассказы и повести — с прозой Дж. Лондона и Дж. Конрада, его величественная эпопея — со знаменитыми романами Дж. Голсуорси и У. Фолкнера. Что же до Н. Анастасьева, то это ученый, вдоль и поперек исследовавший жизнь и творчество мастеров пера евроатлантического мира, что называется, до мозга костей.

Во-вторых, перу Н. Анастасьева принадлежит превосходная монография, посвященная творчеству Абдижамила Нурпеисова — одного из ярких представителей литературной школы Мухтара Омархановича Ауэзова. Иными словами, в лице Н. Анастасьева мы имеем дело с многоопытным историком и теоретиком литературы, который на примере конкретного эмпирического исследования доказал и показал, как и с каких точек зрения можно изучать живые процессы в современной казахской литературе, как устанавливать преемственность литературных традиций, как анализировать и интерпретировать индивидуально-авторский метод, язык, стиль и систему образов, наконец, как идентифицировать идейно-эстетический почерк писателя в контексте широкой национально-исторической и общепланетарной литературной панорамы.

В-третьих, из-за множества идеологических штампов и стереотипов, навязанных общественному сознанию под гнетом советско-коммунистической системы, многогранное творчество Ауэзова по инерции рассматривается трафаретно и совсем не рассматривается как элемент парадигмы глобального литературного процесса. По этой причине его жизнь и творчество изучались как бы в одной поколенческой связке с литературными классиками коммунистического лагеря — французами Луи Арагоном и Андре Стилем, немецкой писательницей Анной Зегерс, русским классиком Михаилом Шолоховым. Еще в советские времена выбравший для критических исследований американскую и западноевропейскую литературу Н. Анастасьев был человеком, свободным от этих клише и догматов.

В-четвертых, и это самое главное, нам давно пора перестать вариться в собственном соку и задыхаться в пару личных амбиций. Раз мы поставили себе задачу стать конкурентоспособной нацией, мы должны выходить на передовые рубежи, добиваться признания среди подлинно сильных мира сего. Только так нас начнут узнавать и уважать далеко за пределами Казахстана, и только так мы сможем покорить мировые художественные Олимпы. Автор книги об Ауэзове — и маститый теоретик, и практик литературы, труды и книги которого изданы во многих зарубежных странах и снискали высочайшую оценку гуманитарной общественности.

Таков лишь краткий и беглый перечень тех абсолютных, профессиональных и нравственных преимуществ, которые и определили выбор автора биографической книги о гениальном Мухтаре Ауэзове.

И вот эта книга, появления которой с нетерпением ждали казахстанские читатели, теперь лежит перед нами. Прекрасно исполненная обложка с портретом писателя-академика, пейзажами Чингисских гор и цветущего в мае Алматы, восхитительной белизны бумага, убористый шрифт при солидном объеме, приятный хруст переплета и упругий шелест страниц... Все это просто не может не подкупать и зовет поскорее прочесть эту книгу.

В современном российском литературоведении Н. Анастасьев известен прежде всего как знаток творчества Э. Хемингуэя, У. Фолкнера и В. Набокова. О каждом из этих троих в серии "ЖЗЛ" в свое время вышло по книге. Но было очень странно узнать, что, даже ведая о готовом авторе в лице Анастасьева, написавшего три монографии о трех этих писателях, издательские клерки почему-то не воспользовались его услугами и отдали предпочтение другим авторам, причем с гораздо менее известными фамилиями. Уверен, что книги Анастасьева на голову выше книг, написанных всеми и каждым из них. Впрочем, судя по всему, во взаимоотношениях издательства и автора имеются нюансы, не известные нам. И хотя Николай Аркадьевич в общих чертах давал мне знать о них, от своего решения в выборе автора я не отказался.

Так Н. Анастасьев был утвержден в качестве автора книги о Мухтаре Ауэзове и тут же включился в новое для себя дело. Плодом кропотливых изысканий по теме и путешествий по маршруту Москва — Алматы — Семей — Борили — Карауыл явилась на свет выписанная доброй совестью книга с названием во всех смыслах знаковым — "Мухтар Ауэзов: трагедия триумфатора".

Жизнь и судьба великого писателя, достойные всяческого восхищения и подражания, представлены в книге с опорой на достоверную фактическую и документальную базу и изображены с филигранным литературным мастерством.

Ауэзов прежде всего казахский, затем тюркский и, конечно же — восточный писатель. Именно из этих трех животворных родников происходят и питаются и его безграничная любовь к родной нации, и его беззаветное служение идеалам единства тюркского мира, и его неукротимое следование высоким духовным достижениям, мерилам и образцам мусульманской философии, этики и эстетики, образующим фундамент и вошедшим бесценным капиталом в сокровищницу мировой науки и цивилизации. Все-таки не случайно всю свою жизнь он подвергался преследованиям по обвинению в национализме, пантюркизме, панисламизме.

Ориентализм Ауэзова, его обращенная к Востоку любовь, надежда и вера переданы ему с молоком матери, генами предков. Обо всем этом Н. Анастасьев пишет с проникновенностью летописца: тяготение к Востоку пробудилось в Мухтаре очень рано, причем не только с прочитанными книгами, заученными родословными и вложенным в детскую руку гусиным пером для письма, а прежде всего — с кровью, текущей в его жилах. От ближайших предков Омархана и Ауэза до прадедов Бердыходжи и Саякыпа и далее до пращуров Баб Арслана, Яссауи и шейха Бакшайыша-ходжи — ни одно из ключевых поколенных звеньев родословной Мухтара не ускользнуло от взгляда дотошного исследователя.

Так в XXI веке биограф Анастасьев приоткрывает завесу еще одной воистину сокровенной, потаенной темы — проблемы исламистских корней и воззрений Мухтара Ауэзова, о которой в свое время не смели откровенничать ни сам Устаз, ни его окружение.

С момента своего возникновения и по ходу своего распространения исламская цивилизация расцветилась и обогатилась лучшими достижениями древней арабской, персидской, тюркской, индийской литератур, а в средние века пробудила во всей литературе Востока и Запада небывалый и непревзойденный духовный расцвет, впоследствии названный Мусульманским Ренессансом. Стимулированная этим прогрессивным прорывом эпоха Возрождения подняла философскую мысль восточного и западного миров на новую высоту и обеспечила бурное обновление литературы.

Напитанный с раннего детства известными во всей округе сочинениями гениального Абая и увлекательными рассказами своего деда Ауэза, с обретением навыков чтения и письма юный Мухтар приобщается к сокровищнице восточной литературы через доступные ему книги, а в годы студенчества — по лекциям, прочитанным на их курсе Бартольдом, Самойловичем, Жирмунским. Поэтические шедевры Ибн аль-Араби, Ибн аль-Фариди, Фирдоуси, Рудаки, Хафиза, Джами, Саади, Сайхали, Руми, Физули, Шамси, Низами, Навои, написанные на арабском, персидском и тюркских языках, озаряли светом его чуткую душу и становились светочами на пути к знаниям. Если добавить к этому творческое наследие Ибн Рушда, Аль-Фараби, Аль-Газали, Ибн Сины, оказавших огромное влияние на развитие не только средневековой мусульманской, но и европейской философской мысли, то становится понятной природа феноменальной эрудиции Ауэзова, неисчерпаемой, безбрежной и вечно волнующейся, как океан. Профессор Н. Анастасьев приложил немало усердия, чтобы раскрыть эту тему, и, надо сказать, непростой этот замысел сполна ему удался. То, как отразилась поэзия Востока в творчестве русских и западных поэтов, проиллюстрировано на прекрасных примерах.

Еще один заповедный край мира Ауэзова — это древние истоки казахской литературы, представленные в произведениях фольклора, мифологии, древнетюркской поэзии, литературы эпохи синих тюрков, мудрых их речениях и судебных решениях биев, средневековой рыцарской поэзии акынов и жырау. В книге Н. Анастасьева убедительно показано, насколько живо, органично и плотно присутствует поэтика изустных жанров в книжном творчестве Ауэзова и в каких регистрах философия степных мудрецов выступает в унисон с философией западных мыслителей.

Запад в мировоззрении и творчестве Ауэзова — тема особого разговора, серьезные аналитические обобщения по которой просто невозможны без соответствующей подготовки и, быть может, без определенной степени культурной принадлежности к миру христианских идеалов и ценностей. В этом плане Н. Анастасьев, как носитель этой ментальности и как авторитетный специалист по западной литературе, стал находкой для проекта, поскольку практически все сочинения М. Ауэзова он с беспристрастностью исследователя измеряет с позиций европейской классической метрики. Самой яркой ареной обнаружения типологических сходств явилась, конечно же, самая первая ауэзовская пьеса "Енлик-Кебек". Сопоставляя ее с шекспировской трагедией "Ромео и Джульетта", критик сравнивает треугольник Кебек — Енлик — Есен с треугольником Ромео — Джульетта — Парис, бесконечные конфликты Монтекки и Капулетти — со столь же затяжными межродовыми раздорами найманов и тобыктинцев.

Не ограничиваясь этим, автор обращает свой взор и к старинной восточной литературе, в результате чего им устанавливаются вполне определенные параллели между драмой "Енлик-Кебек" и поэмой Алишера Навои "Лейли и Меджнун".

В разные периоды жизни М. Ауэзов так или иначе возвращался к драматургии Шекспира. Недаром именно Ауэзов и является лучшим переводчиком на казахский язык бессмертных творений великого английского драматурга. В этом смысле литературный вкус Н. Анастасьева достоин сравнения с чутьем золотоискателя, поскольку старания его оказались более чем плодотворными.

После "Енлик-Кебек" очередным вершинным достижением Ауэзова-драматурга стала пьеса "Айман-Шолпан", которая в книге также стала предметом обстоятельных и наблюдательных сопоставлений с "Комедией ошибок" и "Укрощением строптивой". Почитание Ауэзовым гения Шекспира и их состоявшееся через века и расстояния духовное родство возникли, прежде всего, в мучивших обоих поисках ответа на вопросы о природе человеческого счастья и несчастья, о причинах несовершенства мира и человеческой способности сделать его добрее, мудрее, совершеннее. На этом основании Н. Анастасьев отмечает не только известное совпадение авторских позиций создателей "Гамлета" и "Карагоз", но и неожиданное, хотя и логичное сходство женских характеров — Офелии и Карагоз.

Рассказы и повести Мухтара Ауэзова — его золотой фонд и излюбленная стихия его писательской техники, благодаря которым он еще в 20—30-е годы ХХ столетия вышел на передовые жанровые рубежи, сравнявшись с лучшими прозаиками Европы. Интеллектуальное преимущество молодого Мухтара состояло в том, что если русская литература XIX века взросла на образцах классической английской, французской и немецкой литературы, то Ауэзов, вобрав, критически переосмыслив и "переварив" в себе весь этот колоссальный багаж, начал писать в новом веке совершенно новым, свежим и оригинальным почерком. В масштабе глобального литературного процесса в соревнование он вступал нешуточное: в эти годы по обе стороны от Атлантики уже заявили о себе и активно работали молодые литературные львы — будущие классики ХХ века.

Разбирая изобразительное мастерство написанных в 20—30-е годы рассказов и повестей "Сиротская доля", "Красавица в трауре", "Кто виноват?", "Тени прошлого", "Беркутчи", "Барымта", "Лихая година", "Выстрел на перевале Караш", "Серый Лютый", автор характеризует поэтическую речь Мухтара как "голос Степи", хотя иной раз весьма неожиданно для нас сравнивает прекрасный и яростный мир Ауэзова с картинами Айвазовского. Что, впрочем, не лишено оснований: как для Дж. Лондона — американский север, Э. Хемингуэя — саванна, Д. Конрада — море, М. Твена — дикий Запад, Х. Борхеса — пампа, так и сердцу М. Ауэзова наиболее близка и понятна родная ему Великая Степь. На профессиональном же языке Н. Анастасьев объясняет это тем, что зафиксированный Ауэзовым в суровых красках образ одушевленной и напряженной Степи как центральной субстанции и инстанции художественного конфликта "передает, прежде всего, исторический слом степной цивилизации и культуры, который, собственно, и составляет основное содержание, именно содержание, а не частные сюжеты, ранних вещей Мухтара Ауэзова".

Как человек европейского воспитания и эрудиции, Н. Анастасьев читает и комментирует "Лютого" в сопоставлении с "Медведем" Фолкнера, "Белым Клыком" Лондона и "Холстомером" Толстого, а многоликий образ ауэзовской Степи — со штормовыми пейзажами "Тайфуна" и "Сердца тьмы" английского писателя польского происхождения Джозефа Конрада. Касательно таких сопоставлений, вполне естественных и закономерных, когда речь идет об анималистических сюжетах и жанрах, я мог бы напомнить, что на отечественной почве впервые такие сличения предпринял казахский литературовед, академик Р. Нургали, исследовавший "Лютого" в одном ряду с "Каштанкой" Чехова, "Холстомером" Толстого, "Белым Клыком" Лондона, "Виннипегским волком" Сетон-Томпсона.

Как справедливо предполагает автор, в годы, когда Ауэзов писал свои главные рассказы и повести, он вряд ли мог прочитать столь созвучные ему книги У. Фолкнера и Д. Конрада. Отсюда и неподдельное удивление, с которым читатель, впервые открывающий для себя Ауэзова, задается вопросом: "Как могла возникнуть, не считаясь с различиями во времени, месте, традициях, такая близость?".

Поиском архетипических прецедентов и интерпретационных моделей предваряет автор и анализ главного дела жизни М. О. Ауэзова — романа-эпопеи "Путь Абая". Если вселенский масштаб Абая-личности он соразмеряет с фигурами, начиная от мифического Протея и до Сократа, Аристотеля, Марка Аврелия, Аль-Фараби, а Абая-поэта он стремится распознать путем сравнения с Гете, Байроном, Пушкиным, Лермонтовым, то Абая-философа он разъясняет через французов Ларошфуко, Монтеня, Монтескье, Клоделя, Паскаля, англичанина Бентама, датчанина Кьеркегора. Глубина герменевтического проникновения в Абая оказалась такова, что на определенном этапе Н. Анастасьев высказывает подозрение о том, о чем мы знали и прежде, но что для нас очень важно было услышать из уст литературоведа-методолога и ученого-текстолога: возможно, даже самые лучшие русские переводы Абая в действительности весьма далеки от казахских оригиналов...

Повторюсь: я не литературовед, хотя регулярное обращение к наследию великого писателя является для меня такой же витальной потребностью, как струя свежего воздуха и тепло солнечного света. Если Ауэзов — вершина казахской литературы, то "Путь Абая" — венчающий ее пик. Поэтому нам далеко не все равно, что же думает о верховном казахском писателе один из столпов современного российского литературоведения.

Признаемся: до последнего времени многие из нас заученно повторяли вслед за формулировками из учебников и хрестоматий, что "Путь Абая" — это величественная энциклопедия жизни казахского народа, панорамный историко-эпический труд, глубокий философский роман и т. д. и т. п. К чести Н. Анастасьева, не опровергая ни одной из этих характеристик, он, тем не менее, взял на себя труд обратить совершенно новый взгляд на это бессмертное творение. Словно в награду, исследователю открылось то, чего не замечали другие, а систематизация нового аспекта зрения привела к выделению семи совершено новых классификационных параметров романа.

Во-первых, "Путь Абая" — роман воспитания, что аргументировано автором на основе типологических сопоставлений с ключевыми элементами "Вильгельма Мейстера" Гете, "Жана-Кристофа" Роллана, "Мартина Идена" Лондона, "Портрета художника в юности" Джойса.

Во-вторых, "Путь Абая" — приключенческий роман, о чем на содержательном уровне свидетельствует сложная сюжетная дельта произведения, которая выражается в таких захватывающих названиях разделов, как "В вихре", "В пути", "В дебрях", "На перевале", "На распутье", "В кручине", "Во вражде", "В схватке" и других. Даже эти названия сами по себе говорят о тернистости пути великого поэта. Погони, приключения, скачки, налеты, пронизывающие всю эпопею, позволяют автору книги сделать подобный вывод. Но, однако, это не экзотические, лихо закрученные приключения в стиле Фенимора Купера или Майн Рида, а проникновенные жизненные коллизии и перипетии в непростых судьбах героев эпопеи.

В-третьих, "Путь Абая" — военный роман. Конечно, "Путь Абая" не пропитан насквозь порохом, как это можно сказать о произведениях Стендаля, Хемингуэя, Ремарка. Нет в нем ни речи, ни воспоминаний о грохотавших в этой степи военных походах грозного Атиллы и победоносного Чингисхана. Нет даже намеков на доблестный дух воинственных кочевых предков, некогда поставивших на колени полмира. И все-таки критик настаивает на том, что это военный роман, поскольку в нем есть батальные сцены и жестокая кровавая действительность. "Такой же реальностью, — пишет Н. Анастасьев, — предстает и так называемая Мусакульская битва — трехдневный бой дружины Кунанбая и джигитов Байдалы. Разумеется, есть здесь и соилы, и острые пики, и шокпары — весь антураж степной вендетты".

В-четвертых, "Путь Абая" — роман о любви. Пылкое чувство представлено здесь во множестве связок: Абай — Тогжан, Абай — Салтанат, Абай — Айгерим, и даже Базаралы — Нурганым... Все правильно, ибо немыслимо себе представить, чтобы эпопея об Абае, провозгласившем на весь мир, что "без любви земля никчемна и пуста", не была посвящена любви. Разумеется, любовь, воспетая Ауэзовым, — это не легковоспламеняющаяся любовь западных куртуазных романов: здесь это глубокое, светлое и протяжное, как песня номада, чувство, способное селиться лишь в том, в чьей груди бьется большое беспокойное сердце.

В-пятых, "Путь Абая" — психологический роман. Вековечный конфликт Востока и Запада, старого и нового, отцов и детей... — все эта вселенная живет и страдает, шумит и вертится вокруг центрального героя, просившего для себя снисхождения потомков: "Против тысяч сражался, не обессудь...".

В-шестых, это — натуралистический роман. Передавший безо всяких прикрас казахскую действительность второй половины XIX — начала XX веков, по своей правдивости роман этот сопоставим с сочинениями Э. Золя, братьев Гонкур, Г. Гауптмана.

В-седьмых, "Путь Абая" — мифологический роман. Древние мифологические сюжеты и версии живой невидимой сетью опутывают весь многонаселенный роман и в зависимости от художественной задачи проступают, становятся рельефными, облекаясь в конкретные цвета, очертания, слова, мысли, поступки персонажей.

Из перечисленных семи характеристик первые три автор подробно составил с опорой на произведения мировой классической литературы, в отношении последних трех ограничился лишь простым перечислением. Полагаем, что это только начало новой методологической техники, и по мере накопления новых иллюстративных и теоретических материалов эту часть исследования вполне можно и нужно продолжить в сторону расширения и углубления.

Обобщая свои наблюдения над эпопеей "Путь Абая", профессор Н. Анастасьев ставит ее в один ряд с величайшими романами ХХ века, принесшими своим авторам лавры премии имени Нобеля, — "Жаном Кристофом" Р. Роллана, "Сагой о Форсайтах" Дж. Голсуорси, "Семьей Тибо" Роже Мартена дю Гара, "Тихим Доном" М. Шолохова и знаменитой трилогией У. Фолкнера. Более того, об эпохальной миссии казахского эпика он высказывает парадоксальную мысль: "Быть может, он вообще последний классик в литературе ХХ века, последний законный наследник Золотого века романа". Скажем честно: для нас это мнение авторитетнейшего российского литературоведа чрезвычайно дорого, мы гордимся этим, мы в этом давно нуждались.

"Трагедия триумфатора" — сочинение биографического жанра. И на автора была взвалена воистину огромная ноша ответственности — перелопатить массу материалов и источников, по годам, по периодам реконструировать и выстроить в логическую цепочку всю фантастически насыщенную, полную зигзагов, лишений и приключений жизнь Ауэзова, причем сделать это через призму всех его связей и отношений с другими людьми, в бессчетном сонмище всех основных и проходных персонажей, кого только можно причислить к современникам Ауэзова, к деятелям его круга и людям его поры.

Кто были предки Ауэзова, кем были его родители, где он родился, в какой среде рос и воспитывался, где обучался основам грамоты, в каких университетах учился и кто стали его наставниками, когда и кем работал, с каких кафедр и в каких аудиториях обучал молодежь — ничто не ускользнуло от внимания автора.

Хорошо раскрыта и тема "Ауэзов и Алаш", честь консультировать по которой предоставилась автору этих строк. Достоверное и адекватное освещение получили историко-биографические сведения о взаимоотношениях Ауэзова с предшественниками, соратниками, друзьями, коллегами, младшими современниками, товарищами и последователями по партии "Алаш", правительству Алашорды, автономии Алаш — одним словом, со всеми теми, кто посвятил себя служению идеалам Алаша.

Славные имена А. Байтурсынова, А. Букейханова, Х. Досмухамедова, М. Тынышпаева, М. Дулатова, М. Жумабаева, М. Шокая, Ж. Акбаева, А. Ермекова и других не просто перечислены в книге — об этих ближайших друзьях, единомышленниках и соратниках Ауэзова рассказано на примерах имевших место конкретных исторических фактов, событий, обстоятельств, поступков. Благодаря ответственному отношению автора к возложенной на него миссии в канву повествования были уместно и успешно встроены материалы, отражающие содержание политической программы партии "Алаш", деятельность литературной организации "Алка", обстоятельства знаменитых "отречений" и "покаянных писем" Ауэзова и Ермекова, многие другие свидетельства жестокой эпохи вплоть до воспоминаний башкирского интеллектуала Заки Валиди Тогана, после большевистского переворота остаток жизни проведшего в эмиграции в Турции...

Пройдя по трудному и тернистому пути Абая, Ауэзов унаследовал и его фатум: всю свою жизнь он был просто обречен на неутихающую борьбу и дискуссии, нескончаемые интриги и преследования. Автор не забывает и это. Непростые и периодически переходящие "на новый виток" отношения Ауэзова с Мукановым, искреннее взаимопонимание, установившееся между Ауэзовым и легендарным героем Великой Отечественной войны Б. Момышулы, верность друзей и учеников, в счастье и в беде не разлучавшихся с великим Устазом — для многого из всего этого нашел нужные слова и артикуляции автор новой книги о Мастере.

В книге упоминаются тысячи имен, сотни названий произведений, множество топонимов. К сожалению, не обошлось при этом без мелких, но досадных неточностей, которые, конечно же, не красят уважающих себя редакторов и корректоров. Но мы не стали заниматься их перечислением, а решили передать автору весь перечень замеченных нами ошибок, которые будут учтены при подготовке книги к переизданию.

Прокралась ошибка и в аннотацию, где состоящая из четырех книг всемирно знаменитая эпопея об Абае названа "трилогией". Но, извините, это уже не опечатка, а существенная ошибка редактора.

Еще один конструктивный изъян, который обязательно надо будет восполнить в новой редакции, касается содержательной части книги. Одной из важных тем, вплоть до сегодняшнего дня не удостоенных вниманием ауэзоведов, является роль Мухтара Омархановича как деятеля, стоявшего у истока антиядерного движения как в самом Казахстане, так и в мировом масштабе. Великий писатель видел собственными глазами, как, начиная с 1947 года, когда указом правительства СССР на священной земле Абая был создан ядерный полигон, вдохновенно воспетые им родные горы и степи, потомки героев его великой эпопеи подверглись безжалостному разрушению и заражению. Нетрудно представить, как плакало его и без того израненное сердце, когда после бессчетных взрывов, производимых в воздухе, на земле и под землей, веками стоявшие скалы Дегелена рассыпались в прах, а его сограждане тихо погибали при полном равнодушии властей. В своей книге "Эпицентр мира" Президент Республики Казахстан Нурсултан Назарбаев написал об этом так: "Еще в далеком 1957 году о губительных последствиях первых ядерных наземных испытаний говорил Мухтар Ауэзов, выступая в столице Японии на Международной конференции за запрещение атомной и водородной бомбы. Он говорил о тех бедствиях, которые пришли на его родину, на древнюю семипалатинскую землю вместе с атомным полигоном. О сотнях людей, умирающих от непонятных болезней, и о сотнях матерей, рождавших мутантов...". Выступить с таким заявлением в эпоху всесилия тоталитарной системы было равнозначно самоотверженному подвигу. Между тем в то же самое время отец водородной бомбы академик А. Сахаров, с некоторых пор канонизированный в ранге нового "святого", успел получить за свое смертоносное изобретение вторую звезду Героя Социалистического Труда.

Сейчас антиядерных организаций, движений, партий наплодилось превеликое множество. Однако не только мировой общественности, но, пожалуй, и большинству самих казахов до сих пор неведомо, что среди первых протестантов против атомного геноцида, сверкая своим непокрытым сократовским лбом, шел все тот казахский гений... Недавно Мурат Ауэзов передал мне дневниковые записи японской поездки Мухтара Омархановича. В этих, еще не введенных в научный оборот, тем более нигде не опубликованных записках, написанных крупным, убористым почерком, есть такие строки:

"Чистая бомба не может быть свободной от радиации — она тоже должна быть запрещена... Страдание моего народа от водородной бомбы мне горько.

Человечество стоит перед большой трагедией. Любые меры — повсюду предупредить, поддержать это в международном масштабе".

Все это ярко свидетельствует о том, что Ауэзов непоколебимо стоял на своей позиции по безусловному, повсеместному и глобальному запрету ядерного оружия от его разработки до распространения, обращаясь ко всем с тревогой: над какой пропастью, перед какой трагедией стоит человечество, изобретшее это смертоносное оружие. Сказанное укрепляет нас в надежде на то, что в следующем издании эта тема найдет достойное освещение.

Раз уж речь зашла о Японии, следует обратить внимание на важное обстоятельство: неиссякаемый интерес и глубокое уважение к Стране восходящего солнца великий писатель питал еще с юношеских лет. Едва придя в литературу, он в 1919 году публикует статью "Япония", где рассказывает о решительном разрыве с пережитками прошлого и пути обновления, на который вступила эта страна после известной реформы Мейдзи, и призывает казахское общество последовать столь положительному примеру. Только к концу жизни сбылась давняя мечта Ауэзова побывать в Японии, но подвергавшийся преследованиям с самого детства, писатель старался не афишировать свою симпатию к Японии. Для кого-то это покажется странным, но для человека сведущего в прошлой политической истории Казахстана причины столь осторожного воздержания вполне понятны.

Во времена кровавых сталинских репрессий целая группа казахских интеллигентов была необоснованно обвинена и расстреляна за "шпионаж в пользу Японии". Например, первый казахский профессор-языковед Кудайберген Жубанов был репрессирован за пресловутый "национализм" и за свои исследования в области сравнительной грамматики казахского и японского языков. Прекрасно знавший об этом и, в свою очередь, сам испытавший все ужасы сталинского следствия, Ауэзов, хотя и вел для себя дневниковые записи о визите в Японию, но публиковать их не спешил. Поэтому работникам Дома-музея Ауэзова в первую очередь необходимо будет систематизировать японские дневники писателя, снабдить их научными комментариями и представить вниманию широкого читателя. Если в дальнейшем предпринять на основе этих материалов углубленное изучение казахско-японских литературных, культурных и духовных взаимосвязей, то новая книга об Ауэзове засверкала бы новой гранью.

Еще один аспект, заслуживающий более детального освещения в биографическом исследовании об Ауэзове, — это его "Американские впечатления".

В последний период жизни великого писателя, а именно в феврале-марте 1960 года, ему выпало удовольствие на протяжении целого месяца путешествовать по Соединенным Штатам Америки в компании таких советских писателей, как С. Щипачев, Л. Леонов, О. Гончар. Согласно собственным записям Ауэзова, его визит пролег по маршруту Нью-Йорк — Вашингтон — Лос-Анджелес (штат Калифорния) — Финикс (штат Аризона) — Бостон (штат Массачусетс). При выборе мест посещения он воздержался от поездок в промышленные центры вроде Чикаго и Детройта, считающиеся, как они писал, "городами безмолвных рабочих, заточенных среди бездушных станков, агрегатов и цехов", и предпочел "ознакомиться с образом жизни в так называемых резервациях, где сконцентрированы коренные жители Америки — индейцы".

"Американские впечатления" — неоконченный труд. Писатель успел отдать на печать машинистке только части, относящиеся к пребыванию в Нью-Йорке и Вашингтоне. Опубликованы они были лишь через три года после смерти писателя, в 1964-м, и до сих пор не переведены на русский язык. К сожалению, автору книги о М. Ауэзове они недоступны, поскольку он не знает казахского языка, и в связи с чем мы сочли полезным довести до его сведения некоторые существенные моменты.

В ходе своего тура Ауэзов провел много встреч с американскими литераторами (к примеру, с известным поэтом Карлом Сэндбергом) и дал интервью ряду СМИ. Как явствует из записей Мухтара Омархановича, одно из объемных интервью было опубликовано в нью-йоркском издании "Сатедей ивнинг"; в нем, в частности, Ауэзов делится своими мыслями о причинах большой популярности в Советском Союзе произведений Э. Хемингуэя. Если бы автор "Трагедии триумфатора", пройдя по информационным следам той американской поездки, пролистал бы те СМИ и творчество тех деятелей искусства и литературы, с которыми контактировал Ауэзов, то жизнеописание великого мастера дополнилось бы рядом ценнейших и доселе неизвестных свидетельств.

В ходе американского турне профессору Ауэзову по его просьбе были организованы встречи с преподавателями и студентами элитных американских университетов — Колумбийского, Лос-Анджелесского и Гарвардского. Впоследствии он с волнением написал о том, что один из ученых Колумбийского университета защитил докторскую диссертацию на тему казахского героического эпоса. Вполне логично полагать, что столь впечатляющие встречи вряд ли не были отражены в публикациях многочисленных изданий, которые выпускают названные университеты. Если пройтись с таким "неводом" по библиотечным фондам, то не будет удивительным, когда на свет божий всплывут многие неизвестные факты, не нашедшие своего отражения в "Американских впечатлениях".

Несмотря на то что и в этой поездке он находился под слежкой КГБ, Ауэзов ухитрился-таки встретиться со старыми друзьями, когда-то перебравшимися за океан, спасаясь от политических преследований. Конечно, было бы наивным искать какие-либо откровенные упоминания об этом во всех остальных дневниках и рукописях мастера, не говоря уже об "Американских впечатлениях". Но такое свидетельство мы находим в опубликованных в 1969 году мемуарах другого неразлучного соратника деятелей Алаша, великого сына башкирского народа и крупнейшего ученого Заки Валиди Тогана, где говорится о том, что в Нью-Йорке у Мухтара состоялась встреча с местными представителями казахской эмиграции. Данный факт лишний раз подтверждает то, что до последнего своего дыхания Ауэзов был предан идеалам Алаша.

Полезным подспорьем в деле воссоздания картины американских впечатлений могло бы стать обращение к воспоминаниям спутников Ауэзова по той поездке — Л. Леонова, С. Щипачева и О. Гончара, а также к материалам советской прессы того периода. В этом отношении ярким штрихом к портрету Ауэзова, как талантливого человека с утонченной поэтической душой и проницательного художника, всю свою жизнь посвятившего изучению творчества верховного поэта казахов, является приведенный Анастасьевым небольшой фрагмент о том, как Степан Щипачев написал свое стихотворение "Нью-Йорк" и почему оно было посвящено Ауэзову. Ленты устремленных ввысь небоскребов Нью-Йорка он назвал "поэмой, написанной в небе над островом Манхэттен", а здания различной высоты уподобил строкам этой поэмы. Искрометная метафора-экспромт, сошедшая с уст великого номада, настолько поразила воображение русского поэта, что он тут же принялся сочинять стихотворение об этом, впоследствии посвященное Ауэзову. Если бы он столь же пристально просмотрел мемуары спутников Ауэзова по тому турне, то созданный им многогранный образ писателя-академика дополнился бы новыми сверкающими гранями.

Подытоживая тему Ауэзова и Америки, я хотел бы обратиться с вопросом к читателям: известно ли вам, кто первым познакомил американцев с казахским народом и впервые достойно представил Америке Казахстан?... Не стану испытывать ваше терпение: этим человеком был гениальный мыслитель нашего народа, великий Абай, вечно боготворя и следуя духовным заветам которого весной 1960-го Ауэзов пересечет океан и станет первым в истории официальным представителем казахского народа, вступившим на землю далекого континента западного полушария, достойно представив казахов американскому читателю и продолжив особую миссию своего духовного отца.

Сей факт приведен не ради красного словца, а основан на документально освидетельствованном источнике.

В конце XIX века американский писатель-журналист и путешественник Джордж Кеннан посещает скорбный край русской земли, осуществляя поездку в Сибирь. Все увиденное и услышанное он впоследствии со смаком опубликовал в 1887—1889 годах на страницах самого авторитетного в то время нью-йоркского журнала "Сэнчури мэгэзин". Эти публикации имели ошеломительный успех по обе стороны Атлантики и удостоились восторженных оценок со стороны таких корифеев, как Марк Твен и Лев Толстой. В 1891 году они были одновременно изданы в Нью-Йорке и Лондоне под названием "Сибирь и ссылка". На публикациях в "Сэнчури мэгэзин" еще не успела просохнуть типографская краска, как в России они были переведены на русский язык и выпущены двухтомным изданием в 1906 году.

Седьмая глава этой книги, моментально превратившейся в библию русских революционных писателей, называется "Вольная казахская степь". Поскольку маршрут продвижения Кеннана проходил по линии Тюмень — Омск — Павлодар — Семипалатинск — Усть-Каменогорск — Барнаул, его труд содержит многочисленные свидетельства времен колонизации казахских земель. В главе "Моя первая встреча с политическими ссыльными" рассказывается о том, как, прибыв в город Семипалатинск, автор встретился с представителями высшего света из числа сосланных сюда за убеждения. В одну из таких бесед молодой ученый, политссыльный А. А. Леонтьев, в свое время окончивший императорский Пажеский корпус и отчисленный с четвертого курса Санкт-Петербургского университета, так удивил заморского гостя: "Я знаю одного образованного старика-киргиза, которого зовут Ибрагим Конобай, так он не только ходит в библиотеку, но и читает таких авторов, как Бокль, Милль, Дрейпер... Когда я впервые увидел его, он поразил меня тем, что спросил разницу между индукцией и дедукцией. Потом я узнал, что он и вправду изучал английскую философию и прочитал в русском переводе всех названных мною авторов" (Кеннан Дж. Сибирь и ссылка. С-Пб., 1999, том 1, стр. 198).

Само собой разумеется, первым, прорубившим для нас "окно в Европу", является выдающийся казахский ученый Чокан Валиханов, и упоминания о его научно-просветительской деятельности имеются во многих британских, французских и немецких изданиях, начиная с изданной в 1865 году в Англии книги братьев Джона и Роберта Митчелл "Русские в Средней Азии по записям капитана Валиханова и М. Венюкова". Но то, что первое упоминание о казахах именно в американских изданиях связано с именем гениального Абая, не подлежит никакому сомнению.

И тот факт, что почти век спустя после Абая высокого признания Америки был удостоен его духовный наследник Ауэзов, весьма символичен не только в контексте преемственности двух великих сынов казахского народа, но и в масштабе всей духовно-культурной жизни нашей нации. Поэтому в новых редакциях биографической книги эта тема должна получить дальнейшее развитие и углубление.

Еще одна тема, требующая пристального внимания автора, — Ауэзов и Индия.

Великий писатель на протяжении многих лет был председателем казахстанского отделения всесоюзного Общества советско-индийской дружбы. Дважды побывал в Индии. К этой величайшей в Азии стране, в те годы только начинавшей подниматься после веков колониальной зависимости, он относился с неизменным уважением. Особенная любовь Ауэзова к Индии, по-видимому, была обусловлена его огромным интересом к древнейшей и многослойной истории этой страны.

Хотя Индостан и является крупной страной с богатой и древней тысячелетней историей, первым государством на его территории, ставшим широко известным внешнему миру, явился Делийский султанат, образованный в XIII веке на севере полуострова мусульманскими правителями во главе с Мухаммедом Гуром. После них на протяжении около трех столетий Индостаном правило основанное Бабуром государство великих моголов. Так, во времена правления падишаха Акбара территория государства увеличилась вдвое, а при Аурангзебе в состав империи моголов вошло 90 процентов современной территории Индии и почти полностью — территории современного Пакистана и Афганистана.

Расцвет этой гигантской империи, по площади территории, численности населения и экономическому могуществу сопоставимой с Китаем, пришелся на XVI—XVII века нашей эры.

Несмотря на то что предками моголов были монголы, рано разлучившиеся со своей прародиной и исконными территориями, они очень быстро подверглись основательной тюркизации. Но государственным языком тюркоязычных моголов был персидский, в связи с чем в империи особо бурное развитие получила литература и, в частности, поэзия на фарси. Исповедовавшие ислам моголы не чурались и других религий, особенно индуизма и джайнизма. В результате ислам в империи, модернизировавшись во взаимодействии с местными религиями и культами, приобрел весьма самобытное развитие. Значительное смешение традиций и обычаев этнически разнообразного населения гигантской державы не могло не привести к широкой духовной и культурной интеграции этих народов. Все это послужило предпосылкой к грандиозному взлету культуры государства великих моголов и выработало уникальный индо-мусульманский стиль в архитектуре, изобразительном искусстве и дизайне, что нашло отражение в многочисленных шедеврах, несущих оригинальную печать той эпохи. Все это было очень близко сердцу Ауэзова, поэтому "Индийские очерки" выписаны им с большим вдохновением, широтой и страстностью.

Если бы у меня спросили, в чем главная художественная ценность и идейно-воспитательный смысл "Индийских очерков" Ауэзова, то я бы ответил так: в современную эпоху человечеству нужно не столкновение цивилизаций, культур и религий, а их гармоническое сосуществование, где каждый бы слышал и себя, и другого, и всех вместе взятых. Исторический пример государства великих моголов, которые, произойдя из кочевой культуры, развиваясь в составе тюркской цивилизации и став в средние века центром позднемусульманского ренессанса, явили, таким образом, образец гармоничного развития, помогает нам понять, как современный процесс глобализации, который нынче у всех на устах и который навевает страхи вперемешку с надеждой, можно и нужно поставить на службу государственным и национальным интересам.

"Возлюби всех людей, величая как братьев своих"... Невозможно представить, что, воспитанный в верности этому завету Абая, Ауэзов мог озаглавить свои индийские очерки как-то иначе, нежели "Моя Индия" (как это произведение названо в русском переводе во всех стереотипных изданиях). Поэтому на основе анализа дневников индийского путешествия писателя более глубокого прочтения заслуживает тема "М. О. Ауэзов и глобализация".

И все же отмеченные мелкие погрешности не умаляют ценности проделанного труда и приятного впечатления от книги, в которой пламенная жизнь, гордая судьба и высокое искусство писателя-академика изображены на той высоте, которую он заслуживает.

Творить добро никогда не поздно, и самое главное, что фактом появления этой книги вокруг Ауэзова расчищаются последние ржавые ошметки безвозвратно рухнувшего "железного занавеса". И отныне место Ауэзова на пьедестале классической мировой литературы — среди таких его братьев по перу, духу, таланту и эпохе, как Р. Роллан, Дж. Голсуорси, У. Фолкнер, Э. Хемингуэй. На протяжении определенного времени это было одним из великих долгов совести, выстраданных нами вместе с нашей Независимостью, но не оплаченных перед памятью прошлых поколений. Теперь можно считать, что этот долг возвращен нами с честью.

Но закончилась ли на этом работа над наследием Ауэзова? Конечно же, нет. Впереди много неотложных дел, первоочередные из которых таковы.

Во-первых, необходимо, не откладывая в долгий ящик, поскорее завершить начатое десять лет назад издание пятидесятитомного собрания сочинений Ауэзова.

Во-вторых, необходимо организовать полнокровный, качественный, соответствующий богатейшей палитре оригинала перевод на русский язык произведений Ауэзова, в свое время появившихся из-за спешки или перекосов литературно-политической конъюнктуры, издав хотя бы десятитомник его произведений на языке Тургенева и Бунина.

В-третьих, необходимо пересмотреть прежние неудачные и осуществленные для показухи, порой безжалостно сокращенные переводы произведений Ауэзова на иностранные (английский, немецкий, французский и т. д.) языки и подготовить, по меньшей мере, пятитомное каноническое собрание сочинений на английском языке. В этих целях целесообразно использовать знания, умения и навыки представителей казахской молодежи, получивших образование в ведущих западных университетах и в совершенстве владеющих казахским, русским, английским языками.

Одним словом, если Ауэзов с именем Абая на своем знамени поднял казахов на вершину мировой литературы, то наша обязанность — умело использовать этот универсальный и безупречный национальный бренд в интересах нынешнего поколения казахов, стремящихся к достойным высотам мирового развития.

* * *

В эпилоге биографического повествования Н. Анастасьев приводит читателя к месту последнего упокоения великого писателя на центральном кладбище в Алматы. Под его бюстом — надпись всего из двух слов, сообщающая имя и фамилию писателя.

В эту минуту мне вспомнилось начало книги "Одинокий король", где автор обращает внимание читателя на то, что на могиле В. Набокова высечено одно единственное слово: "писатель". У Ауэзова и этого нет. И действительно, никакими словами не описать, не объять, не измерить то, кем он является для нас всех.

 

Мухтар Кул-Мухаммед